Миллионщик

Клюквин судорожно сглотнул. Слово «тысяча», произнесенное мною самым небрежным тоном, заставило его маленькие глазки расшириться. Это были очень большие деньги — годовое жалованье солидного чиновника!

— Два месяца… — задумчиво протянул он, мысленно уже пересчитывая будущий куш. — Что ж, это возможно. Дело действительно запутанное, требующее дополнительного изучения. Можно, например, затребовать дополнительные документы. Или назначить новое графическое исследование… Да, пожалуй, два месяца я вам твердо могу обещать!

— Вот и договорились, — сказал я, поднимаясь. — Ровно через два месяца я сам или мой человек свяжемся с вами. Надеюсь на ваше благоразумие, Михаил Евграфович.

Я вышел из ресторации, чувствуя себя как после визита к проститутке — мерзко, но удовлетворенно. Первый, самый важный шаг был сделан — я купил столь необходимое нам время. И за эти два месяца мне предстояло перевернуть всю игру.

Следующей моей целью была Москва. Предстояло найти этого таинственного опекуна, Аристарха Ильича Селищева, и понять, на чьей он стороне. Ехать на почтовых было долго и глупо. К счастью, во Владимире уже действовала та самая железная дорога, которая и стала причиной всех бед Левицких. Я решил воспользоваться плодами прогресса, который так безжалостно обошелся с моими друзьями.

Владимирский вокзал, или, как его здесь называли, станция Московско-Нижегородской железной дороги, представлял собой длинный деревянный павильон, выкрашенный в казенный желтый цвет, с большими окнами и резным навесом над перроном. Все было новым, пахнущим свежей краской, смолой и какой-то тревожной суетой.

Я купил билет первого класса. Это было дорого, но мне хотелось ехать с комфортом и, главное, посмотреть, как путешествует здешняя публика.

В ожидании отправления я прошелся туда-сюда по перрону… и тут взор мой привлекла знакомая фигура. Возле полосатой будки с часовым надрывался высокий унтер.

— Как стоишь, каналья? Как стоишь? Ты баба беременная или солдат?

И тут на виду у всего перрона унтер с размаху врезал солдатику по лицу. Тот мотнул башкой в дурацком «николаевском» шлеме так, что раздался деревянный стук: это служилый, видать, приложился затылком об заднюю стенку своей будки. Я уж было подумал, что унтер его нокаутировал, но нет: солдатик продолжал стоять, закусив окровавленную губу и с оловянными глазами выслушивая несущийся ему в лицо поток ругани.

Ну точно. Унтер Палицын!

Похоже, начальство не забыло верного служаку, переведя его с нервной должности по конвоированию арестантов на более спокойную — охрану вокзала. Вот же где довелось встретиться! Ну, дружок, сейчас ты у меня попляшешь!

Какое-то бесшабашное настроение овладело мною. Подойдя сзади к унтеру, уже нацелившемуся вновь заехать солдату в зубы, я ткнул его тростью в спину и самым развязным тоном, старательно грассируя, как человек, для которого русский язык неродной, произнес:

— Уважаемый, а вы ведь, кажется, служили в линейном батальоне. Или я что-то путаю?

Судорожно обернувшись, унтер уставился на меня и на всякий случай стащил с головы фуражку.

— Так точно, вашесокородь! Служу и посейчас!

— А что же ты, каналья, арестантов не конвоируешь, а тут ошиваешьси? — ласково спросил я, понимая, что сейчас лицо мое расплывается в сардонической ухмылке.

— Арестантов ныне по губернии поездами возют, вашесокородь! — вытягиваясь во фрунт, пролепетал Палицын. — Оттого условия службы переменились, вашесокородь!

В глазах его я видел смятение: унтер прекрасно понимал, что с таким развязным и независимым видом с ним мог разговаривать только какой-то очень высокопоставленный чиновник, но никак не мог понять, кто я. При этом — я видел это — лицо мое казалось ему знакомым, и это обстоятельство лишь увеличивало панику. Казалось, я мог прочесть его мысли, метавшиеся на неглубоких донцах унтер-офицерских глаз: «Какой-то начальник… Меня знает… А я не помню, кто это! Как к нему обращаться? Превосходительство? Высокородие? Высокопревосходительство?»

Но, не став дожидаться, пока изумление унтера разовьется до болезненной степени, я решил прикончить его более медленным и надежным способом. По набухшим векам, сетке сосудов на крыльях носа и прочим всем нам известным признакам я вскоре понял, что унтер, что называется, зашибает. Что ж, кому суждено утонуть, тот не повесится!

— Ты добрый солдат! — совершенно серьезным тоном произнес я, слегка ударив его набалдашником трости в грудь. — Я благодарю тебя за службу и теперь вознагражу по заслугам. Идем-ка сюда!

И я через неширокую вокзальную площадь повлек его с приземистому зданию с двуглавым орлом над входом. Недоумевающий Палицын покорно поплелся следом.

— Так, человек! — с ходу взял я в оборот содержателя трактира — Вот, видишь этого славного воина? Полуштоф водки ему каждый день. Понял? Каждый день! Плачу за три года вперед. Посчитай!

— Слушаюсь, ваш сиятельство! — угодливо изогнулся трактирщик. — А постные дни вычитать, ваш сиятельство?

— Ты что? Полный год считай! — возмутился я.

Получилось недорого — триста рэ с хвостиком. Я с удовольствием отсчитал сумму и взял за них расписку.

— Каждый раз пусть расписывается, как получит. Приду — проверю! — грозно прорычал я на прощание и поспешил на перрон, где уже гудел паровоз.

Что поделать? Каждому свое.

«По-настоящему коварная и иезуитская месть», — мелькнуло у меня в голове.

Поезд уже стоял у перрона, готовый к отправлению. Это было настоящее чудовище из железа и пара. Паровоз, огромный, черный, с высокой, похожей на самоварную трубой, увенчанной широченным искрогасителем, шипел, пыхтел, окутывая все вокруг клубами белого пара и едким запахом угля. Машинист в замасленной фуражке и его помощник, весь черный от копоти, деловито суетились у топки, подбрасывая в ее огненное чрево уголь.

Вагоны были сильно не похожи на те, к которым я привык в будущем. Они были короткими, высокими, с закругленными крышами, и больше напоминали поставленные на рельсы дилижансы. Вагоны первого класса были выкрашены в нарядный синий цвет и украшены позолоченными вензелями железнодорожной компании.

Я вошел в свой вагон. Внутри он был разделен не на привычные мне купе, а на несколько «салонов» или «отделений». Мой салон был рассчитан на шесть человек. Стены были обиты темно-красным, почти бордовым бархатом, на окнах висели тяжелые шторы с кистями. Вместо кресел — мягкие диваны, стоявшие друг напротив друга. Посередине — небольшой столик красного дерева. Было тесно, но по-своему уютно.

Моими соседями оказались солидный купец в добротном суконном сюртуке, с окладистой, цвета сосновой смолы бородой, его молчаливая, укутанная в шаль супруга, похожая на большую нахохлившуюся птицу, и молодой кавалерийский офицер в щегольском мундире, с тоненькими, закрученными вверх усиками. Последний явно был «рабом приличий» — первый класс был для него слишком дорог, но ехать иначе он не мог — не позволяла «офицерская честь». Как дети, ей-богу…

Прозвенел колокол, кондуктор в форменной фуражке пробежал по перрону, пронзительно свистнув в свой медный рожок. Паровоз дал протяжный, тоскливый гудок, состав дернулся, заскрипел и медленно, набирая ход, пополз из Владимира.