Молчание в октябре

Астрид, должно быть, думала примерно о том же в те первые утра, когда мы просыпались в моей постели и тянулись друг к другу с полусонной, осторожной, чуть неуверенной лаской. Она, наверное, тоже спрашивала себя, много ли ее осталось в том тупике, из которого она вышла, и осталась ли она прежней теперь, когда дарит те же ласки другому. Мы встретились с ней по чистой случайности, и мы оба наслаждались чувством отринутости от всего мира в те первые недели, когда были вместе в моей чересчур маленькой квартирке, и никто еще не мог знать, что она находится здесь и что я больше не лежу в постели один, изнывая от собственной заброшенности. Я чувствовал необыкновенную легкость, я наконец был свободен, и впервые за долгое время ко мне вернулась способность смеяться. Шли месяцы, мы стали выходить вместе и перезнакомились с друзьями друг друга. Астрид развелась со своим кинорежиссером, и весной мы нашли себе квартиру попросторнее. Наша история началась, она обрела свою интонацию и стиль, и чем чаще кто-нибудь из нас рассказывал о нашей встрече зимним вечером в такси, тем больше она начинала звучать как миф о начале нашей любви. По мере того как эта забавная история распространялась, наша случайная встреча начинала походить на некий судьбоносный час, и по мере того, как шло время, годы до нашей встречи превращались в исторические кущи с заросшими тропками, ошибочными экспериментами и незавершенными набросками. Но временами, когда я в очередной раз слышал себя рассказывающим эту историю, память моя все ярче высвечивала случайность нашей встречи. Я вспоминал невесомое, призрачное ощущение, что я вдруг отступил в сторону от своего пути и вступил в другой мир, где и сам стал другим, не тем юношей, который забрел неизвестно куда в своих незрелых, вымученных мечтаниях об Инес. В короткие, быстро проходящие мгновения между бодрствованием и сном я спрашивал себя, потому ли столь безоблачна моя любовь к Астрид, что я наконец научился любить по-настоящему, или просто потому, что я научился любить не так сильно. Это была лишь мимолетная мысль, и она сразу же улетучивалась, когда я видел перед собой Астрид. Так было, к примеру, в один из вечеров, когда мы вышли с ней в город поразвлечься, отправив Симона гостить к отцу. Она любила танцевать, и когда стояла при звуках оглушительной музыки, в слепящем свете, кружась с закрытыми глазами, погруженная в себя, то казалась мне островом посреди шума и трясины из движущихся, меняющихся силуэтов, островом, к которому я прибился, обнимая ее. У нее не было особых возможностей потанцевать, когда она была замужем за кинорежиссером. Его это нисколечко не интересовало и постепенно перестало интересовать и ее. Из-за него она чувствовала себя намного старше, чем была на самом деле, и, встретив меня, как бы вернулась в свою юность. Так она описывала это мне. Словно попала не в то время, а теперь вернулась к исходному пункту, слегка озадаченная тем, что за этот период успела стать матерью. Она и впрямь казалась совсем девчонкой, когда барахталась в постели с Симоном, дурачась и играя с ним. В эти минуты она больше напоминала его старшую сестру, вспомнившую свое детство. Было удивительно стоять и обнимать ее, кружась в танце, подобно тому, как я нередко танцевал с какой-нибудь незнакомой девушкой в те бесчисленные ночи, что проводил в городе. Было странно, что мы танцуем с Астрид так же, как я танцевал с другими, как будто мы только что встретились друг с другом, молодые и свободные, а между тем нас уже двое и мы принадлежим друг другу.

Домой я отправился в такси вместе с инспектором музеев и его женой. Я уже собрался было уходить, но он как раз заказал машину, и мне неловко было отказаться от его предложения подвезти меня. На прощанье я поцеловал хозяйку дома, а она интимно заглянула мне в глаза и, положив ладонь мне на грудь, коснулась кончиками пальцев кожи в просвете рубашки между двумя пуговками. При этом она сказала, чтобы я берег себя. Я улыбнулся, на этот раз чуть глуповато, и пообещал ей, что непременно буду беречься. Что она, собственно, вообразила себе? Легкий флирт в память о прошлом в отсутствие Астрид и ее мужа, который в это время стоял на улице, поджидая наше такси? А может, она хотела, чтобы я в приступе мгновенного, мимолетного влечения уверил ее в том, что она по-прежнему привлекательна, как в былые времена? Или ей не терпелось напомнить мне, что она, по ее разумению, обладает неким приоритетным правом на мой отросток только потому, что смогла потрогать его задолго до Астрид? И чего я, собственно, должен беречься? Может, ее красных, наманикюренных коготков? Что удалось ей узреть? Неужто мое лицо и вправду как открытая книга? Быть может, именно она единственная из всех присутствующих смотрела на меня с тайным, непостижимым знанием, видя то, что было сокрыто даже для меня самого? Мысль об этом немного раздражала и беспокоила.

Полил дождь, и мы припустили рысью к подруливавшему такси, что было весьма легкомысленно; впрочем, так поступают все люди, бегущие под дождем, воображая, что если бежать быстрее то меньше намокнешь. Инспектор музеев сел на переднее сиденье, а я сзади, рядом с его женой, довольно красивой, но полноватой женщиной с аккуратной короткой стрижкой. Он, который кутил напропалую в годы нашей юности, шатаясь по барам и вечеринкам подобно дикому дионисийскому кентавру, и залезал в трусики к каждой смазливой девице, в конце концов женился на этой мягкой, застенчивой и неприметной женщине, и не я один немало дивился его выбору. Поначалу мне казалось, что дело здесь в неком моральном перерождении, да и сам он говорил о будущих детях с сентиментальным пиететом, в котором я никогда не мог бы заподозрить его. Но детей они так и не завели, а он вскоре опять принялся за старое, бесчинствуя, точно лис в курятнике. С годами он и впрямь стал напоминать старого лиса, не утратившего вкуса к молодому мясцу. Я не переставал удивляться тому, что новое поколение юных красавиц нашего города, подобно своим более зрелым и вечно рожающим предшественницам, также не в силах было устоять перед этим лысым, тощим, отнюдь не мужественным человеком. Объяснение этому я услышал от одного нашего общего знакомого, лирика, который сам все еще выглядел так, точно ему лет двадцать пять, и ни дня больше. Я не должен забывать, сказал он, что молодые женщины всегда витают в облаках. Кожа у инспектора, быть может, и впрямь слегка пообвисла, но его глаза в очках со стальной оправой все еще излучают неотразимое обаяние мужской силы.

Он не делал секрета из своей все прогрессирующей неверности ни для кого, кроме своей кроткой, ни о чем не подозревающей жены. Вероятно, он надеялся, что его друзья пощадят ее чувства и не откроют ей неприглядной правды о его беспутстве. Я был немного шокирован его поведением и не скрывал этого от него, между тем как на Астрид его переходящая все границы неверность не производила ровно никакого впечатления. А когда я однажды спросил ее, что бы она сказала, если бы я в один прекрасный день пустился во все тяжкие подобно нашему другу, она поцеловала меня в лоб и ответила, что у меня на это нервишек не хватит. Она наблюдала за его любовными шашнями, не осуждая, но и не оправдывая его, отстраненно, словно речь шла о незначительном проступке, который не стоит того, чтобы о нем рассуждать. Видимо, в этом она была права, и я даже восхищался ею за эту способность делать различия между теми сторонами его натуры, которые были ей несимпатичны, и теми, которые она в нем ценила. У нее была слабость к циникам, к их беззастенчивому кощунственному юмору, и инспектор музеев иногда заставлял ее хохотать до слез. Во время ужина я сидел за столом несколько поодаль от его жены, и нам не удалось поговорить. Теперь же она, вероятно, захотела проявить любезность и задала мне вполне невинный вопрос о том, как поживает Астрид и какой фильм она сейчас монтирует. Я отвечал на ее вопросы, и у нас даже вышла короткая беседа, пока мы ехали по направлению к городу. Я всегда действую успокаивающе на застенчивых людей, в моем обществе они чувствуют себя более уверенно, и у них развязывается язык, что может показаться несколько тягостным, но в то же время и спасительным в некоторых случаях, вот как, например, сейчас, когда мы с ней очутились вместе в тесном салоне такси. Под конец она окончательно расчувствовалась и попросила у меня прощения за то, что ее муж так неуважительно говорил о моей дочери за аперитивом. Я не согласился с ней и заметил, что, строго говоря, неуважительно говорилось не о Розе, а о ее возлюбленном. Инспектор музеев тут же ухватился за мой оправдывающий его маневр и подтвердил, что речь шла вовсе не о Розе. И, собственно, с чего это она вмешалась в эту историю? В конце концов, почему бы не позволить себе быть откровенным, когда беседуешь со старыми друзьями? Но его жена возразила, что всему есть границы, ведь речь идет о совсем молодых людях, и откуда ему знать, может, я считаю возлюбленного Розы славным парнем? Инспектор музеев презрительно фыркнул при словах «славный парень» и повторил свою уничижительную оценку смехотворной и фанатической приверженности этого «славного парня» авангардизму. Я попытался выступить в качестве посредника в споре между ними, но кончилось тем, что я взял под защиту инспектора музеев. Их перебранка прекратилась лишь тогда, когда она попросила шофера остановить машину около ночного киоска и вышла, чтобы купить сигареты. Мы сидели молча в ожидании, несколько скованные присутствием шофера, но вдруг инспектор повернулся ко мне и посмотрел на меня взглядом, в котором читалось почти отчаяние. Он сказал мне, что я счастливый человек. Что он имеет в виду, спросил я. Ну, я счастливый человек, пояснил он, потому что у меня есть Астрид. Я не знал, что на это ответить, и сосредоточился на том, чтобы не выдать чем-нибудь охватившего меня волнения и спокойно встретить его полный отчаяния взгляд в полутьме машины. Запах алкоголя, исходивший от него, достигал заднего сиденья в углу, где я сидел. Ему хотелось бы кое-что рассказать мне. Говорила ли мне когда-нибудь Астрид, что он однажды, когда я был в отъезде, попытался затащить ее в постель? Ему явно было безразлично, что шофер сидит с ничего не выражающим лицом и жадно ловит каждое наше слово, лениво наблюдая, как дождь стекает по ветровому стеклу длинными полосами. Он сказал, что беспокоиться мне не о чем. Это случилось давно, пять лет назад, не меньше. К тому же она отвергла его. Впрочем, я, наверное, другого и не ждал, не так ли? Он помаргивал за стеклами очков, в которых отражались отблески неоновой рекламы. В его глазах была какая-то демоническая веселость, которая так не вязалась с его серьезным, почти жалким лицом, придавая ему неестественный, театральный вид. Он продолжал свои откровения. Это случилось однажды после званого ужина, такого же, как сегодня вечером. Жена его была в тот раз нездорова, и он явился на ужин один. Он отвозил Астрид домой, и они были в машине вдвоем. Ему показалось, что они так весело хохотали вместе, что между ними в тот вечер возник особый контакт. К тому же никогда ничего не знаешь наверняка, ему ведь неизвестно было, какие у нас с ней отношения. В машине они болтали о всякой всячине, как можно говорить только с Астрид, я ведь его понимаю, и он, повернув руль, вроде бы случайно положил руку ей на колено, а она ее не сбросила. Я слушал его, рассеянно наблюдая за движением дворников на ветровом стекле. Я видел его жену, которая внутри киоска, в очереди, переминалась с ноги на ногу и разглядывала глянцевые изображения гамбургеров и сосисок над прилавком. Лицо ее при неоновом освещении было совсем белым, а взгляд отсутствующим. Инспектор музеев продолжал свои излияния. Он не знал, ощутила ли Астрид вообще его руку на своем колене — ведь она была немного пьяна, но тем не менее она все же не сбросила ее. Стало быть, и вправду был какой-то контакт, если можно так выразиться, и он решил не убирать руку с ее колена. Остановив машину перед нашим подъездом, он попытался поцеловать ее, но она лишь отвернула лицо, улыбнулась, и не успел он и слова вымолвить, как она сказала «доброй ночи», вышла из машины и захлопнула за собой дверцу. Никто из них впоследствии никогда не упоминал об этом эпизоде. Неужто она и вправду никогда мне об этом не рассказывала? Я следил взглядом за его женой. Она вышла из света неоновой рекламы круглосуточного киоска, и теперь ее темный силуэт приближался к нам. Инспектор музеев похлопал меня по ляжке и примирительно улыбнулся. Теперь, по крайней мере, я знаю, что за гнусная скотина этот человек, который считается моим другом.

Я никак не мог прийти в себя и лечь в постель, хотя было уже больше двух часов ночи. Снова сидел за своим письменным столом, не зажигая лампы, в темноте, и смотрел в окно, за которым тьма была еще более густой и всепоглощающей. Насколько я мог заметить, дождь уже прекратился. Уголек моей сигареты отражался в оконном стекле, тлея ярче и становясь краснее, когда я затягивался, и он, этот огонек, был здесь единственным признаком жизни. Свет в окнах домов по другую сторону озера был погашен, горели только уличные фонари, и городское освещение отражалось в небе еле заметным оранжевым отблеском, который всегда напоминал мне отблески пожара на леденящих душу изображениях Страшного Суда в картинах Хиеронимуса Босха. Свет уличных фонарей не достигал верхних этажей домов, выхватывая из тьмы лишь отдельные ряды неосвещенных окон, а нижние части стен тонули во тьме, столь же густой, как и та, что окутывала озеро. И лишь блестящий, влажный от дождя асфальт, казалось, находился в отрыве от окружающего мира и длинной лентой света над призрачными, частично освещенными домами тянулся в черное никуда. Этот вид напомнил мне знаменитую картину Магритта «L’Empire des lumi`eres» [2] , которая изображает мрачную виллу у ночного озера, окруженную темными деревьями и освещаемую лишь одним, навевающим тревожные предчувствия фонарем, парадоксально и со скрытым лукавством помещенным художником под голубоватым небом с белыми облачками. В любое другое время я бы занялся исследованиями и попытался понять, что же такое было в этом виде за окном, что могло напомнить мне о картине Магритта, подобно тому, как какая-либо другая картина заставляла меня пускаться в воспоминания о каком-нибудь былом восприятии, об особом освещении каких-то полузабытых распахнутых ворот или переулка, которые на миг касались краешка моей памяти, для того чтобы миг спустя поблекнуть и сгинуть. Со временем мои воспоминания сами по себе превратились в картины и сливались с воспоминаниями обо всех картинах, которые я видел, до тех пор пока я сам не переставал ощущать разницу и мне трудно становилось отделять одно воспоминание от другого, поскольку и те и другие при всех обстоятельствах были одинаково расплывчатыми, искаженными и произвольными мгновенными озарениями. Теперь же мне было не до Магритта, не до размышлений об игре света, я просто сидел и тупо смотрел во тьму, потому что знал, что мне все равно не уснуть. К тому же я всегда считал Магритта не более чем старательным студентом и плохим художником.

2

«Империя света» (фр.).

Я спрашивал себя, что бы я сказал инспектору музеев, если бы его жена не села рядом со мной в машину как раз в тот момент, когда он покончил со своими откровениями. Боюсь, что это не имело бы ровно никакого значения, явись она минутой раньше или позже. Он парализовал меня, зажал меня в углу на заднем сиденье такси, и он, наверное, и сам понимал, насколько я буду безответен и обезоружен. Но для чего он рассказал мне эту историю и почему именно в этот вечер? Почему Астрид никогда мне об этом не рассказывала? Быть может, потому, что он лгал? Но зачем ему лгать, зачем выставлять себя в столь неприглядном свете, рискуя лишиться моей дружбы? И почему Астрид умолчала об этом эпизоде? Ведь если бы она сама, по доброй воле рассказала мне об этом, причем в несколько отредактированной версии, то это могло лишь послужить доказательством ее правдивости и супружеской верности. Быть может, если бы она поведала мне об этом небольшом эпизоде со своей иронической и успокоительной улыбкой, то я теперь мог бы доканать инспектора музеев этим фактом и одновременно все-таки выслушать его версию, согласно которой она оставила его руку на своем колене, то ли по рассеянности, то ли из ложно понятого чувства такта. А может быть, она на самом деле, было ли то во время недолгой поездки к дому или в течение часа во время ужина, обдумывала или по крайней мере тешилась мыслью о том, каково было бы лечь в постель с инспектором музеев, или, возможно, сама мысль об этом, пусть даже она никогда не была воплощена в жизнь, показалась ей постыдной и почти преступной. Я думал об удивительной терпимости Астрид к его амурам с ученицами художественной академии. Была ли она столь терпима оттого, что хотела оправдать перед собой свой короткий тет-а-тет с этим человеком? Я вспомнил ее смех в автомобиле по пути домой, однажды, с такого же званого ужина, как сегодня вечером, когда я пустился в философские рассуждения о том, как мало люди, в сущности, знают друг о друге, и в качестве примера привел случай с инспектором музеев. Над ним ли она смеялась? Или, может быть, надо мной или над собой? А может быть, она вспомнила совсем другую историю, которую мне никогда не доведется услышать?

Наверное, не имело особого значения, была ли история, рассказанная инспектором, правдивой или нет. Если даже это было правдой, то в любом случае на самом деле ведь ничего такого не случилось. И если даже чья-то рука на несколько минут задержалась на колене моей жены, то это могло означать лишь то, что многие не совсем уместные поступки и заблуждения человек обычно пытается выбросить на свалку своей памяти. Мало ли мимолетных случаев в жизни? Если же эта вполне невинная история была чистой воды вымыслом, то это лишь подкрепляло мое закравшееся подозрение о том, что инспектор музеев рассказал мне ее вовсе не для того, чтобы, торжествуя, похвалиться тем, что даже Астрид, сама неприступная, недосягаемая Астрид, на какой-то момент дрогнула перед его хваленой неотразимостью соблазнителя. Скорее всего, он рассказал мне об этом для того, чтобы убедиться в своей прозорливости, в том, что он правильно усмотрел трещину в моем явно непрочном фасаде соломенного вдовца, когда нынешним вечером расписывал, как художник в черном на глазах у всех лапал мою дочь. Не исключено, что он изложил эту пикантную историю только для того, чтобы намекнуть мне, что он понял или во всяком случае смекнул, догадался, пронюхал о том, что тут «не без дыма в кухне» или чего-то в этом роде, как выразилась по телефону моя мать. Но почему его вообще должно интересовать то, что происходит между мною и Астрид? Быть может, оттого, что его отчаянье было вполне искренним, когда после ухода его скучной жены за сигаретами он сказал о том, какой я счастливый муж? Быть может, оттого, что все его романы с этими гладкокожими, пышнотелыми ученицами художественной академии были своего рода плотским выражением отчаянной сублимации? Быть может, он, как и многие другие, втайне вожделел к Астрид и потому радовался, что я вот-вот утрачу то, к чему он сам никогда не смел приблизиться? Я попытался вспомнить, что же, в сущности, происходило тем летом, во время нашего путешествия по Греции, когда он столь героически спас от гибели в море щеночка Розы. Быть может, он сделал это ради того, чтобы покрасоваться перед Астрид, демонстрируя решительные движения своего загорелого, в те годы все еще мускулистого тела спасателя утопающих. Но я не смог обнаружить ни единого слова, ни единого двусмысленного замечания, ни даже какой-нибудь мимолетной внушающей опасение сценки, которые могли бы хоть чем-то подкрепить мои подозрения. Те каникулы запомнились испорченной фотопленкой, знойным маревом с редкими островками тени, отблесками на оплетенной бамбуком бутылке вина, омарами кармазинного цвета, загорелыми плечиками детей, их выцветшими на солнце головенками, полными песка, бирюзово-голубыми языками моря за ставнями и темным, призывным лоном Астрид в полутьме комнаты в часы послеобеденного отдыха.

Проснувшись, я не сразу осознал, где нахожусь. Вокруг меня была тьма, прорезаемая отвесно падающим волокнистым шнуром золотистого света, который протянулся от потолка до самого пола, словно в стене образовалась щель, через которую в комнату проник странный, потусторонний свет из какого-то другого мира, из другого дня. Я повернулся на бок и увидел освещенные окна сквозь узкую полоску между шторами, которые я неплотно задернул перед тем, как лечь спать. Я долго сидел на краю постели, растерянный, не совсем очнувшийся ото сна, а затем встал и подошел к окну. Конторы на верхних этажах зданий были пусты, белые рубашки служащих перестали мелькать в окнах, но они тем не менее были ярко освещены. Я продолжал стоять у окна, глядя на вечернее движение далеко внизу, на Лексингтон-авеню, на цепочку белых и красных огоньков мчавшихся автомобилей вдоль тротуаров, по которым в противоположных направлениях двигалась бесформенная, изменчивая, неразличимая сверху масса человеческих фигур. А вскоре и я, приняв ванну и сменив рубашку, войду в лифт и, спустившись вниз, в вестибюль с колоннами из светящегося стекла, сам превращусь в песчинку в толпе других таких же песчинок, которые пересекаются друг с другом, несхожие и одновременно одинаковые, направляясь каждая своим путем, увлекаемые одним и тем же неудержимым потоком без определенной цели и направления.

4

Когда я проснулся, солнце уже переместилось на другую сторону и теперь отбрасывало послеполуденные лучи на фасады домов на противоположном берегу озера. Мне вдруг пришло в голову, что впервые после отъезда Астрид я не удивился ее отсутствию. В первый раз за все эти дни не надеялся в припадке минутной забывчивости услышать звуки из ванной или кухни, плеск воды или стук чайной ложечки о чашку. Я начал привыкать к одиночеству и вести себя в нем, не ощущая надобности считаться с присутствием в доме жены. Я уснул, разлегшись на середине двуспальной кровати, вместо того чтобы лечь на ту сторону, которая обычно составляла часть моей ночной территории. Я стал бросать сигаретные окурки в унитаз, от чего Астрид удалось отучить меня много лет назад. Теперь я ставил на проигрыватель те пластинки с джазом, которых не слушал годами, потому что она их терпеть не могла, а по вечерам стал довольствоваться бутербродами, хотя мы с ней все эти восемнадцать лет ежевечерне готовили горячий ужин, как бы ни выматывались за день. Меньше чем за неделю какая-то часть меня уже привыкла к одиночеству, несмотря на то, что мысли мои были постоянно заняты ею и ее исчезновением. Я уже мог представлять себе подробности своего существования без нее, хотя пока что совершенно не был уверен в возможности такой перспективы. Бродя без цели по квартире босиком или вяло сидя за письменным столом и наблюдая, как тени окутывают деревья внизу на набережной, я думал о том, как быстро самые экстремальные обстоятельства обретают черты тривиальности. И мое решение осуществить свою запланированную поездку в Нью-Йорк было как бы вопреки этой экстремальности, вопреки исчезновению Астрид, которая присвоила себе непонятное право перевести нашу жизнь в русло, о котором я имел лишь смутные и тревожные представления. Я знал только то, что вступил в полосу перемен, которые происходят с ней, с нами. Но не знал, к чему это приведет. Бывали моменты, когда я чувствовал себя ужасно обиженным, но через какое-то время снова начинал казниться и упрекать себя в том, что дал ей уехать и что не в силах перестать думать о причине ее отъезда. Я был уверен в том, что это моя вина, но вместе с тем не мог не задавать себе вопроса, неужто я и вправду так уверен, что все зависело исключительно от меня. Скорее всего, это следствие моей обычной эгоцентричности, моих бесконечных бессмысленных размышлений, которые, как привязанные, вертятся вокруг моего застывшего «я», подобно вращению лун вокруг пустынной планеты. Скорее всего, бессмысленно спрашивать, почему она уехала. Возможно, она и сама не смогла бы ответить на этот вопрос.

Сидя однажды днем над моими заметками о Сезанне, я вдруг понял, что пора со всем этим кончать. Яблоки Сезанна могут гнить и без меня. Раз вся моя прежняя жизнь рушится, то мне следует сосредоточиться над обдумыванием этого факта, а не отвлекаться на всякие амбициозные проекты и обещания или обязательства, выполнить которые нынче не в моих силах. Я поднял трубку и позвонил редактору, заказавшему мне статью. К моему удивлению, он проявил полное понимание, хотя я даже не сделал попытки что-то ему объяснить. Позже я понял, до чего бесплодными были все эти мои потуги минувших дней, хотя сразу было ясно, что мне теперь не до Сезанна. Вероятно, это проявилось в интонации моего разговора с редактором и сделало его таким покладистым. Обычно я бываю неизменно вежлив с людьми, и меня самого удивила резкость, с какой я говорил с ним по телефону. Положив трубку, я почувствовал облегчение и прилив бодрости. Впрочем, причиной тому могло быть и солнце, сиявшее за окном и наполнявшее квартиру живым, теплым светом. Я решил пойти прогуляться, раз уж теперь оказался свободен от взятых на себя обязательств. Давным-давно я не бродил по улицам просто так, никуда не спеша, поскольку меня никто и нигде не ждал. Все эти годы, что я прожил вместе с Астрид и детьми, город был для меня лишь местом целенаправленных и запланированных поездок. Были улицы, которые я проезжал ежедневно, но, с другой стороны, были и такие кварталы, куда я не наведывался годами, потому что у меня не возникало надобности туда ехать. Город уже давно перестал быть для меня влекущим, чуждым и многообещающим миром возможностей и открытий, скрещением встреч и взглядов, миром, который я когда-то исследовал, полный любопытства и юных надежд. Теперь он стал нашим миром, принадлежащим Астрид, детям и мне, и почти таким же обжитым, как комнаты нашей квартиры со всей их обстановкой, и я ходил по нему с уверенностью лунатика, хотя и понимал, что наш город — это всего лишь один из многих городов, созданных воображением других его обитателей сообразно их собственным воспоминаниям, переживаниям, разочарованиям или возрожденным надеждам. Но в тот день, когда я бродил по нему без цели, то в одном направлении, то в другом, город вновь стал для меня запутанным лабиринтом, и, несмотря на то что я знал здесь каждый поворот в перекрестье улиц, у меня возникло чувство, будто я заблудился. Была пятница, на улицах было полно народу, и повсюду царило обычное, лихорадочное, полное надежд оживление, какое бывает всегда, когда приближается уикенд с его праздностью, гулянками, приключениями и попытками к бегству. Время от времени я ловил свое отражение в окнах автобусов или витрин, проходя мимо домов по освещенной солнцем улице, и спрашивал себя, как делал это вчера во время ужина у друзей, действительно ли это я — человек, быстрым шагом идущий мимо собственного отображения в стеклах витрин и автобусов, мимо пешеходов, едущих в автобусе пассажиров и неподвижных восковых манекенов в витринах магазинов. Иной раз я напрасно искал свое отражение в зеркалах и видел там лишь случайные, безымянные для меня фигуры и лица прохожих, точно я превратился в пару растерянных глаз, наблюдающих фильм, который разыгрывается между светом и их сетчаткой.

Я присел в одном из кафе, намереваясь почитать газету, но не смог даже сосредоточиться на заголовках. Грандиозные события, происходящие в мире, казались слишком мелкими и незначительными в моем сознании, целиком поглощенном отсутствием Астрид и внезапной, невыносимой пустотой, в которую теперь вторглась толпа на улицах, заполнив ее собою. Я был лишь способен сидеть в своем углу и разглядывать прохожих с тем же чувством апатии и заброшенности, какие ощущает человек, оказавшийся в кафе чужого города и разглядывающий людей, языка которых он не понимает. Хотя в воздухе еще чувствовалась прохлада, стулья и столики уже выставили на улицу, и там разместились люди, которых было ничуть не меньше, чем внутри кафе. За одним из крайних столиков одиноко сидела девушка приблизительно одного возраста с Розой. Она и одета была так же, как Роза, с той же элегантной небрежностью. На ней был свитер грубой вязки с воротником хомутиком и вытертые мужские брюки с нашлепкой «Принц Уэльский», которые она наверняка откопала где-нибудь в магазинчике Армии Спасения. Как брюки, так и свитер были на пару размеров больше, чем требовалось, и во всем облике девушки было бы нечто комическое, если бы не ее элегантная поза. Она сидела, положив ногу на ногу, откинув руку с сигаретой рассеянным, усталым жестом, и пристально глядела на площадь сквозь узкие солнцезащитные очки, переводя взгляд от пульсирующей струи фонтана на стайку голубей, которые через равные промежутки времени вдруг вспархивали и рассыпались в разные стороны. Ее медно-рыжие волосы были собраны на затылке и скреплены карандашом, протыкавшим неплотно закрученный узел. Ее худенькое личико было усеяно веснушками, и я вдруг живо заинтересовался, кого же это она здесь дожидается. Кто этот молодой человек, которого могла полюбить такая высокомерная, непосредственная на первый взгляд девушка? Я заказал еще одну чашку кофе и стал дожидаться вместе с ней, одновременно наблюдая, как грациозно она отхлебывает чай из своей чашечки. Вдруг она подняла голову и устремила взгляд в какую-то точку на площади. Дождавшись, пока тот, кого она увидела, в свою очередь заметит ее, она подняла в приветственном жесте узкую руку и улыбнулась. Я устремил взгляд в том же направлении, пытаясь разглядеть человека, которому она помахала, но тут же увидел, как из толпы прохожих отделилась девушка и направилась в нашу сторону. Минуту спустя я узнал Розу, а она уже приблизилась к столику и обняла свою рыжеволосую подругу.