Моника 2 часть

– Почему мы так быстро уехали с острова Саба?

– Там нужно было немногое сделать. Для чего оставаться дольше обычного, подвергаясь опасности?

– Опасности, какой?

Хуан не ответил. Горячие ладони накрыли ладони Моники на штурвале, как бы через ее руки он управлял изящным судном, чей курс поворачивал направо, и Моника заметила:

– Вы брали курс налево.

– Да, а теперь взял направо. Мы говорим правый борт.

– Куда мы доберемся, если последуем правым бортом?

– В Синт-Эстатиус, голландский островок, чуть больше острова Саба. Там нет стоящего порта, и мы проследуем в Сент-Кристофер, а там город Бастер, где не менее десяти тысяч жителей. Еще есть Крепость Тайсон в фантастических руинах, известный серный холм, и все у подножья горы Мизери высотой в четыре тысячи футов. Остров простирается полосой земли, заканчиваясь полуостровом, в центре которого лагуна, а в миле необитаемый островок Невис, похожий на Саба: конус посреди моря.

– Вы хорошо знаете все это.

– Как две своих руки я знаю Антильские острова.

Эти руки перед ней: широкие, жесткие, крепкие, полные жизненной энергии. Моника никогда не видела таких рук. Они свидетельствовали о борьбе, работе, воле. Левую ладонь пересекала изящная белая линия старого глубокого шрама, и с любопытством Моника спросила:

– Это штурвал сделал?

– Нет, ни штурвал, ни весло. Это лезвие ножа, Святая Моника. Я изо всех схватился за лезвие ножа.

– Это какая-то нелепость! Почему?

– Думаю, инстинкт самосохранения, жажда бессмысленно продлить муку жалкого существования. Мне было десять лет.

– Невероятно! На вас напали с кинжалом? Эта рана на руке ребенка должна…

– Я мог остаться инвалидом, но пролившаяся кровь успокоила злобу, для кого моя жизнь стала оскорблением.

– Вас ранил человек?

– Муж моей матери. Я жил с ним первые двенадцать лет. Я знал, что мать умерла, дав мне жизнь или чуть позже. Он же ненавидел меня. Много раз он хотел покончить со всем, убив меня разом. Это был как раз тот случай. В остальном это мучение от голода и страха.

– И никто не мог помочь вам?

– Никто, а даже если и мог, кого это волнует? Рядом с нашей хижиной на Утесе Дьявола не было соседей, но было немного хлеба и много водки. Иногда я сбегал из того ада, исчезал на целые недели, жил среди утесов и кустарников, питался кореньями и моллюсками, которые вытаскивал из камней на пляже, я…

– И вы ни у кого не просили защиты?

– Кто защитит уличного, дикого, испорченного воришку, знавшего только дурные слова и чувства? После этих скитаний я возвращался полуголым, истощенным и голодным.

– А тот человек?

– Бертолоци истолковывал это по-разному.

– Бертолоци? – заинтересовалась Моника. – Я не впервые слышу это имя. Слышала, как говорили о нем, прекрасно помню. Этот человек с отравленным сердцем?

– Да, – равнодушно признался Хуан. – Наверное самый худший, потому что связан с первыми воспоминаниями. Он учил ненавидеть сострадание; только делаясь жестоким и злым, как он, мне удавалось немного утихомирить его бешенство. Он мастерски владел злом: учил пить, превосходно играть в карты, силой вырывать у слабого, лгать, красть, жить как загнанный зверь, и еще учил меня проклинать имя женщины, которая дала мне впервые грудь. Так же, как он ее проклинал.

– О, нет, чудовищно! Невероятно, что человеческое существо дошло до такого предела. Как можно так ожесточиться?

– Я служил напоминанием, оскорблением, изменой, разрушившей его жизнь. Вся его лютая ненависть вдохновлялась моим существованием, довлела надо мной постоянно. И говоря по справедливости, то не его я должен ненавидеть, а оставившего меня у него, кто слишком поздно забрал меня, боясь, что его родная кровь прольется на эшафоте: отца Ренато Д'Отремона, который был и моим отцом.

– Так вот какая история! – в замешательстве воскликнула Моника.

– Да. Теперь ты знаешь полную или, по крайней мере, большую часть. А теперь, когда твое любопытство удовлетворено, забудь об этом, как я.

Он выдернул левую руку из рук Моники и быстро сменил курс. От резкого толчка Моника покачнулась, а он подхватил ее, возвращая на место.

– Взгляни. Это Синт-Эстатиус. Мы обойдем его стороной, а завтра окажемся в Бастере. Увидишь, какая это красивая земля. Обещаю тебе хорошую прогулку по ней.

– Хуан, я начинаю понимать вас. Вернее, понимаю совершенно.

Голубое небо потемнело, украсилось звездами, а Моника видела гигантский силуэт горы Мизери. Теплый и мягкий воздух, спокойное море, словно лагуна тихих вод, которую окаймляли кружева серебряной полной луны. Моника накрыла плечи шелковой накидкой, чуть прикрыла голову и вздрогнула, ощутив на себе пристальный взгляд Хуана:

– Какой белой ты выглядишь под луной! Белой и сверкающей, как звезда. Что-то есть такое в тебе. Ты как звезда, отраженная в водоеме. Вроде она рядом, но видно лишь ее отражение. На самом деле она очень далека, в миллионах миль.

– Какая глупость! – покраснела польщенная Моника. – Почему вы мне это говорите? По-моему, утверждение не совсем справедливо. Когда этим вечером я уверяла, что понимаю вас…

– Ты хотела сказать, что сочувствуешь. Я прекрасно понял.

– Нет. Я поняла, потому что вдруг осознала многое. Сострадать – это другое. Сочувствовать можно даже тогда, когда мы не очень хорошо понимаем, сочувствовать страдающим. А кто не страдает в этом мире? Все страдают, всё страдает. Как правило, каждый понимает и чувствует собственные муки, но прекрасен момент, когда наше сердце рвется и переполняется от чувств по отношению к другому сердцу, страдавшему больше, и которое имеет большее право на нежность и огромную любовь.

Быстрым движением она взяла левую руку Хуана, повернула жесткой ладонью вверх и в непреодолимом порыве дрожащим поцелуем прикоснулась к длинному шраму.

– Моника, – глубоко потрясенный спросил Хуан. – Что ты делаешь?

– За вашу боль ребенка, Хуан, за эту жалость, которую никто не проявил, и за все, что вас еще ранит.

Она смотрела ему в глаза с новым, неожиданным волнением, открывая сердце, и он побледнел, избегая этого взгляда. Под белой атласной кожей бежала с новым жаром алая тропическая кровь. На мгновение стерлось все: прошлое, мечты, воспоминание других горящих губ и глаз. Посреди корабля Хуан Дьявол не чувствовал под собой ног, словно весь переполнился, словно целый мир находился в его непокорных волосах, могучих руках, чувственных губах и больших итальянских глазах.