Моран дивий. Стезя

Деньги со счёта я снял ещё по дороге, в одном из городков, куда мы заворачивали перекусить. Карту заблокировал и выкинул. Пересчитал бумажки и пригорюнился. Не густо. На пару месяцев скромной жизни должно хватить, не более того. Денег целенаправленно я никогда не копил, но кое-что за прошедшую зиму на карте осело. После ухода Леси я вкалывал сутками напролёт и практически ничего не тратил. Разве что на кольцо. Кстати...

Там же, стоя у банкомата, я пошерудил в карманах куртки, выудив на свет божий поблёскивающую в лучах фонаря коробочку, повертел в пальцах.

– Слушай, дед, - обратился я к старику, улучив момент, когда Тима не оказалось поблизости.

– Могу я попросить тебя об одолжении?

Дед с интересом уставился на меня.

– В посёлке, куда ты едешь, живёт девушка. Зовут Бадарина Олеся. Передай ей это.

– Доверяешь мне, лопух?
– причмокнул мой попутчик, разглядывая кольцо.

Я пожал плечами.

– Решишь меня обмануть - флаг тебе в руки. Судьба этой цацки заведомо печальна - не заберёшь, я её в речку выкину. А так - хоть минимальный шанс имеется, что кольцо достанется той, кому изначально предназначалось. Хотя, вряд ли она его возьмёт. Делай с ним тогда что хочешь...

Сейчас, лёжа на продавленной кровати в номере дешёвого мотеля, я попытался определиться с дальнейшими планами на выживание. Так, кумекая, размышляя и прикидывая, я и заснул. А когда, ближе к полудню, проснулся, то сдал ключи от номера, сел на трамвай и, после нескольких пересадок, добрался до остановки Электролесовская на окраине города. Вокруг беспорядочно громоздились дома, домишки, лачуги и трёхэтажные терема частного сектора. Пыльная ухабистая улица привела меня к высокой глухой ограде из красного кирпича.

Кнопка звонка на железных воротах мягко и безмолвно подалась под пальцем. На той стороне забора басовито прирыкивая залаяла собака. Она билась о железные ворота, оглушительно ими громыхая и демонстрируя яростное желание растерзать чужака. Через несколько долгих минут её кровожадное рвение было, наконец, остужено грозным окриком хозяина. Тяжёлая калитка распахнулась, явив передо мной пожилого азиата со смуглым и острым лицом. Резкие, суровые линии делали его мрачным, но, как ни странно, одухотворённым и аристократичным. Что совершенно не вязалось с галошами на босу ногу и радостно-синим пластиковым ведром в левой руке.

– Здравствуй, ханси, - сказал я.
– Ты, может, помнишь меня? Я привозил к тебе на тренировки свою девушку.

Японец молчал, разглядывая меня. Я подумал, что в лучшем случае он захлопнет калитку перед моим носом, а в худшем - спустит своего собакомонстра.

– Мне нужна твоя помощь, Мастер, - продолжил я без всякой надежды на взаимопонимание.

– Я ждал тебя, княжич, - сказал он низким, чуть хрипловатым голосом на хорошем русском языке, почти без акцента, и отступил в сторону, давая возможность войти.

V

Я прожил у Сёдзиро-сан до самой осени. Летняя кухня в углу заросшего двора, переформатированная под гостевой домик, меня вполне устроила. Брошенный на дощатый пол тюфяк и штопаная гардина на распахнутой днём и ночью двери - вот и вся обстановка. Меня, надо сказать, эта спартанская скудость мало тревожила, потому как только с наступлением сумерек доползал я до своего тюфяка в полном изнеможении, моментально забываясь мертвецким сном, чтобы с первыми проблесками зари вздёрнуть своё измочаленное давешними тренировками тело на ноги и вытолкать его навстречу новой боли, новым неудачам, новой работе до седьмого пота...

Мне было не тяжело. Мне было охренеть как тяжело. В день моего явления на пороге дома Мастера, мы обо всём договорились, как водится, "на берегу". Но одно дело - слова, другое - та мясорубка, которую чёртов самурай устроил мне вьяве.

– Я не буду тебя жалеть, - предупредил он сразу, за нашим первым обедом. Мы сидели в гостиной за низким японским столиком, уставленным диким смешением закусок из русской и японской кухонь одновременно. Его русская жена, похожая на белую сдобную булочку, от которой так и хочется отщипнуть кусочек, ловко жонглировала чашечками, махоточками, тарелочками, хлебными корзинками, вилками и палочками, организовывая нам перемены блюд. Она, словно электросварка, искрилась доброжелательством и улыбкой, пленяла милыми ямочками на щеках и грацией маленького проворного колобка. Я вполне понимал Мастера, поглядывающего в её сторону с немым обожанием.

– И ты не жалей. Ни себя, ни меня, никого другого, - продолжил он после супа. Длинные паузы придавали весомость его словам, давали возможность их осмыслить и осознать. Ну и, конечно, воспитывали в ученике внимательность, терпение и дисциплину. Таковой, видимо, была его метода. Или, скорее, таковым был склад его характера. Он всё в жизни делал медленно. Быстро он только сражался. Когда в его руках оказывался цуруги или катана, Мастер превращался в неуловимый вихревой поток, в стремительную вспышку света, в реактивный снаряд, чей полёт невозможно отследить в обычной временной плоскости.

Вложив меч в старые чёрнолаковые саи времён последних самураев, он снова превращался в задумчивую черепаху, изредка провозглашая свои поучения с неторопливостью, достойной оракула.

– Жалость - это удавка на шее воина. Пожалел - получи клинок между рёбрами. Засомневался - получи клинок между рёбрами. Устал - увидишь как выглядит земля вблизи, после того, как твоя голова по ней покатится.

– Скажи, ханси, у меня есть шанс? Один из стражей сказал, что путного воина уже не сделаешь из такого великовозрастного материала как я...

– Он прав, - согласился Мастер после того, как доел свой рис.

– Был бы прав, - уточнил после чая, - если бы говорил о ком-то, не о тебе. Ты - другое. Ты одарён силой Морана. Она сейчас в тебе храниться - как это сказать - законсервированная. Надо откупорить, надо использовать её. Ты удивишься как многое тебе по силам, княжич.

После обеда сенсей отпустил меня подбить свои дела, предупредив, что потом, пока я буду находиться у него в обучении, отлучаться уже не смогу. И я воспользовался возможностью. Хотя подбивать мне особо было нечего. Жизнь по эту строну ворот казалась мне теперь такой далёкой и чужой, а её дела - глупой и пустой суетой.

Но у меня, правда, оставалось в этом мире одно обязательство, от которого я не мог, да и не хотел отмахиваться. Надо было известить родителей, что жив-здоров, и что в ближайшее время им беспокоиться за своего непутёвого приёмыша нет нужды. Позвонить нельзя - звонок можно отследить. Поэтому решил по старинке - написал письмо, где рассказал о своём намерении отправиться в длительное путешествие. Ничего более целесообразного в голову не пришло. После отправился на вокзал, где вручил своё эпистолярное творение проводнику поезда, следующего в Челябинск, и, сунув ему пару зелёных бумажек, попросил бросить письмо в почтовый ящик на конечной станции.