Моран дивий. Стезя

– Ты пришёл ко мне, как к ведьме?

– Да, - сказал я, подходя к столу.
– Свари мне зелье, уносящее печали.

Она быстро взглянула на меня, пробежала легкими пальцами по душистой россыпи на столе. Между нами висел густой наэлектризованный воздух притяжения.

– Это расковник, - она выдернула веточку из связанного серым шпагатом пучка.
– Говорят ещё - разрыв-трава. Человек не может найти её самостоятельно. Мне помогают моранские ежи. Каждую Купалу я хожу за ней через ворота, опасаясь встреч с морами - они не любят, когда чужие пасутся в их лесу. Но эта травка стоит риска, ибо открывает любые замкИ. Не амбарные, конечно. Отмыкает сердце, разум и душу для желающих видеть, чувствовать и разуметь. Помнишь, твоё посвящение Морану? Я добавляла её в зелье, разрушающее преграды...

Я принял из её руки веточку, задержав прохладные пальцы в своих.

– Это одолень-трава, - она подобрала со стола высушенный цветок жёлтой кувшинки.
– Она дарит осознание познанного. А это, - Ксеня протянула мне ветку с темно-зелёными сыпучими листьями, - крапива садовая. Она помогает закрепить в памяти новое знание. В ущерб, правда, прежнему. Но зато вместе с прежней ветошью уйдёт и прежняя боль, прежние думы, забудутся терзающие душу прежние грехи и обиды... Ты будешь чист, княжич, для новой жизни аки младенец.

Я смотрел на собранный в моих руках гербарий.

– Так просто?

– Разве?
– спросила Ксеня тихо.
– Разве просто решиться на забвение?

Положив ветки на стол, я взял её руки и, поднеся к лицу, легко коснулся их губами.

– Ты права, ведьма. Я тут подумал... Может, тащить багаж прежнего мира в новый не такая уж тяжёлая ноша? Не готов я что-то расстаться со своими радостями и печалями.

– Особенно с одной из них, - ведьма смотрела на меня лихорадочно блестящими глазами.

Помедлив, я отпустил её руки и отошёл к окну.

– Как Тим?

– Уже лучше. Наш доктор прооперировал его, вкатил лошадиную дозу антибиотиков. Теперь в борьбу вступают молодой здоровый организм и мои травки.

– Ваш доктор?

– Ну да. Тот, что в Юрзовке живёт. Хороший хирург, кстати, хоть и закладывает за воротник безбожно. Оперирует исключительно после стакана горячительного, иначе руки с бодуна трясутся. По причине сего пагубного пристрастия и оказался на периферии отечественной медицины. Как ни странно - работает с точностью ювелира. Главное, лишних вопросов никогда не задаёт. А это важно. Ты ведь понимаешь, мы не можем по таким поводам в больницу обращаться.

– Так Тим дома?

Ксеня кивнула.

– Думаешь, я могу его навестить?

– Можешь, наверное. Только зачем, Митя?

Мы помолчали. Я слышал, как она шуршала за моей спиной, прибираясь на столе.

– Что там произошло, в этом дозоре?

– Дело тёмное, знаешь ли. Ребята, с которыми он ходил, притащили его под утро с двумя арбалетными болтами в спине. Сказали, вроде разделились ненадолго - окшеней загоняли. Как управились с ними, Тима недосчитались. Нашли уже в том виде, в коем и доставили...

– Кого, ты говоришь, загоняли?
– перебил я.

Ксеня уже, видимо, справилась со своим неожиданным смущением и стала походить на себя всегдашнюю. Рассмеявшись и уперев руки в бока, она принялась объяснять менторским тоном.

– Окшени, малыш, это то лихо, которое спит тихо. А ходит прытко и гадит жидко. Твари эти в одиночестве более или менее безопасны. А как в стаю собьются - тут и жди беды. Скотинку у людей режут, поля топчут, луга травят, железо ржавят. Случается, на детей или одиноких путников нападают - причем, не от голода, а от злобы природной. И стражи, и моры следят, чтобы гадость эта не кучковалась. Если обнаруживают такой сплочённый коллективчик - выбивают. В общем-то, дело не архисложное. И для отряда вооружённых людей - не особо опасное. И вот, пожалуйста...

– Надеюсь, в Тима не эти злобные засранцы из арбалета стреляли?

– Ну нет, конечно. Вряд ли это по силам мерзкому зверью с собачьим телом и обезьяньими мордами. Гадостное существо, скажу тебе. Встретила я такого однажды в лесу, хорошо бирюк был. Захаживал вокруг меня, шипел и плевался, потом ещё долго по деревьям шуршал, меня сопровождая. Неприятно, жутковато даже. Очень уж хотелось пальнуть в него болтом, руки чесались...

– Чего ж не пальнула?

– Нельзя. Реальной опасности от него не было. Вилга может не понять. Обидишь её, разбудишь, потом замучаешься пятый угол искать...

Ксеня стояла подле меня у окна, любуясь горящим солнцем клёна, освещающим сумрачное, нахмуренное обещанием дождя небо.

– Ты издеваешься надо мной? Упоминаешь вскользь о новых для меня обитателях Морана так, словно знание о них само собой разумеется.

Ксеня повернулась ко мне, облокотившись на оконный переплёт. Осеннее золото сияло вокруг её силуэта иконным окладом.

– Вилга, - сказала она чуть хрипловато и положила свои ладони мне на грудь, - это недоля неприкаянная, поруха злая, невзгода злосчастная.
– Ладони её скользнули к моим плечам и сомкнулись прохладой вокруг шеи.
– Беда её тропа, несчастье её песня, страдание её жизнь. Устав от живой боли, она спит. А как пробудится, ходит по земле, радость человеческую сушит, свет небесный пьёт, да назад не отдаёт. А окшени её сопровождают, в страданьях утешают...

Мы целовались долго и осторожно, словно пробуя на вкус наше влечение. Я терялся в своих ощущениях, испытывая одновременно и желание и отстранённую безучастность. Было необычно, странно. Как-то не так.

Отстранившись, я долго рассматривал её потемневшие глаза, припухшие губы, заправил за ухо тёмную прядь...

Вдруг - внезапно и стремительно - на меня обрушилась мучительная, нестерпимая память о других глазах и губах, прикосновениях и запахе другой женщины. Воспоминание было оглушительным, словно взрыв, ярким, словно вспышка, мгновенным, словно выстрел. Оно ударило меня по лицу, толкнуло в грудь, щёлкнуло в голове электрическим разрядом и... отпустило.

– Извини, - оглушённый, я разжал объятия.

– Мора никогда тебя не отпустит, - сказала Ксеня дрогнувшим голосом и поспешно отвернулась.

* * *

Улица стражей благоухала арбузным мёдом. Над дворами курились прозрачные дымки, обозначая источники сводящего с ума аромата. Огород Бадариных был убран, огудина скатана в вилки. На её месте гудела и пощёлкивала маленькая жестяная печь, увенчанная широким медным тазом, содержимое которого сосредоточенно помешивал деревянной ложкой дед. У ног его громоздилась россыпь арбузов. С сочным хрустом разрубая их на облезлом садовом столике, хозяин выгребал истекающую сладким соком мякоть, а хозяйка тут же перетирала её через огромное самодельное сито.

Подняв голову в ответ на моё приветствие, она равнодушно кивнула.

Бадарин ополоснул руки из бутыли с водой, молча повёл меня в хату.

Госпитальную палату устроили в маленькой светлой комнатке на первом этаже, - видимо, решили не таскать раненого по лестнице. Он лежал на подушках с закрытыми глазами, но стоило мне приблизиться, посмотрел ясным, совершенно не сонным взором. Лицо его, с печатью пережитой боли, в сумрачном свете, падающем из окна, казалось совсем белым. Кровать, возле которой возвышался штатив для капельницы, да стол у окна, заваленный лекарствами, источающими наводящий уныние больничный запах - вот и вся обстановка.