Моран дивий. Стезя

А вот кто была её должница? В душе скреблось смутное узнавание, но, повертев его так и эдак, я решил, что заурядное, хотя и миловидное славянское лицо женщины, тщательно укутанное в платок, слишком типично, оттого и кажется знакомым...

В большой комнате - она же кухня, она же гостиная, она же столовая, - отгороженной от узкого пенала спальни неопрятной занавеской, громыхал посудой хозяин.

– Семёныч, - окликнул я его, усаживаясь в старой никелированной кровати, любезно мне уступленной на время гостевания.
– Ты не помнишь, когда в Юрзовке появились вторые ворота?

Хозяин появился в дверном проёме, сдвинув занавеску.

– Да уж лет тридцать как. Точнее не скажу. Хотя... Где-то за год до того, как лошадь притащила тебя в седельной сумке из Морана.

– Каким образом они возникают? Я думал, только охотники умеют делать проколы в поисках источника. Сами собой они ведь не образуются?

– Не образуются. Правильно ты думал. Из ничего чего не бывает, говаривала моя бабка. Ворота открывают только охотники. И то - далеко не все и далеко не всегда. Это у них, видать, процесс непростой и не каждому посильный. И срабатывает только при определённых условиях. Каких-то. Подробностей, княжич, уж извини, не знаю, врать не стану. А только когда вторые ворота в Юрзовке нарисовались, все, само собой, удивились - на кой они охотникам? Потом-то, конечно, стало ясно: для проведения операции проникновения в Моран большого отряда - быстро и безболезненно. Пока у новых ворот стражей наёмники отвлекали, охотники в старые и прошмыгнули. Только... Объяснение, вроде, есть. А вопрос всё равно остаётся.

– Почему?

– Раньше, да и поныне, охотники предпочитают рисковать, вступая в стычки со стражами, нежели новые дырки ковырять. Особенно в тех местах, где они уже есть. Дорого это, видать, им обходится.

– А если кто-то другой для них это сделал?

– Да кто?
– удивился страж.
– Ни у кого больше таких умений не наблюдается. Ни сам же Моран двери им открыл и не боги его...

– А может среди стражей народиться человек, обладающий подобными способностями? А ты, скажем, просто об этом не знаешь?

Семёныч пожал плечами.

– Я, может, много чего не знаю, не спорю. Но то, что открывают ворота охотники своей кровью, и никакая другая здесь не сработает - уж эта прописная истина общеизвестна. Не один источник не может сопротивляться их наследственной способности. Заруби это себе на носу!

На плите засвистел и заплевался чайник. Хозяин скрылся за занавеской.

– Помнишь, - сказал я, натягивая штаны, - ты говорил мне, что в каждом поселении стражей есть жрица, которая держит ворота. Что это значит?

– Ну, - отозвался Семёныч, - в смысле держит ворота открытыми для стражей. Раньше, я слышал, в этом не было необходимости - стражи были более близки к Морану, нежели к людям. А потом, когда они ассимилировались здесь, очеловечились, связь ослабела... В общем, стало им всё труднее находить ворота, проникать в Моран, а, значит, выполнять свои прямые обязанности. Вот и придумали выход - выбирают стража наиболее чистого по крови, который через поколения не утратил способности чувствовать Моран, и он - или она - проводит периодически определённые ритуалы для поддержания связи. Уж какие именно ритуалы - не знаю, это ты у Милки Бадариной поинтересуйся.

Я выслушал пояснения, сидя на кровати, потом застегнул ремень и натянул футболку.

– А жрецы не могут ворота открывать?
– я отдёрнул штору и вошёл в комнату, где Семёныч накрывал завтрак.

– Не-е, не могут. Только охотники...

Он говорил что-то ещё, но я его уже не слышал, а стоял на пороге, ослеплённый сиреневым сиянием предрассветных окон.

В следующее мгновение я выскочил на крыльцо, громыхнув дощатой дверью с железными запорами, и кинулся, ошалев, за ворота как был - босиком.

Передо мной лежал пушистый, белоснежный мир. Он слепил глаза чистотой, он таял под моими ногами и охлаждал жар бросившейся мне в голову крови...

Опомнившись, я вернулся в дом и стал метаться по комнате, обуваясь и натягивая куртку.

– Семёныч...
– я растерянно посмотрел на него.

– Беги уж, заполошный, - вздохнул он, - думаю, успеешь.

Я не помню дороги. Помню только, что серое утро, принаряженное новыми белыми покровами, уже почти вступило в права, когда я издалека заметил на степной грунтовке, ведущей к Воротам, одинокую фигурку в знакомом ярком пуховике. Я догнал её у самой рощи, заледенелый вязник которой прятал в своей глубине проход в иное будущее. Иное будущее для неё. И для меня. Для каждого из нас по отдельности.

Нерешительно замедлив шаг, а потом и вовсе остановившись шагах в пяти, я окликнул Лесю. Наверное, она слышала меня давно и, не оборачиваясь, знала кто её преследует. Поэтому сейчас она только остановилась, сжалась, втянув голову в плечи и глубоко упрятав руки в карманы, но так и не оглянулась.

Из рощи, отряхиваясь от снега, вышла мора. Снова она и снова всё та же. Что-то слишком много стало её в последнее время. Везде.

Легко перемахнув через поваленное дерево, мора приблизилась к Лесе и взяла её за руку в ярко-красной варежке с белыми снежинками. На ногах у Леси я разглядел смешные лохматые унты - мы вместе покупали их в наше путешествие по северу. Примеряли, дурачась и торгуясь с суровым продавцом на рынке народных ремёсел. Нам было весело. Мы были влюблены и счастливы. И пока ещё свободны - от собственного предназначения, от покорности давлеющему над нами року, от собственных ошибок. Как ни странно, именно это воспоминание, порождённое лохматыми унтами, заставило меня, наконец, со всей очевидностью осознать весь ужас происходящего. В пяти шагах и, одновременно, на расстоянии целой вечности передо мной стояло моё, абсолютно моё - до последней ниточки, каждой чёрточки, знакомой до боли, щемяще родной, со всеми её варежками, веснушками, сумасбродствами, с её болью и неприкаянностью. У меня её отнимают насовсем. Теперь мне стало понятно, что на самом деле я никогда не воспринимал наш разрыв, как нечто непоправимое, окончательное. Несмотря ни на что. Ни на боль разлуки, ни на горечь измены, ни на объективное отсутствие какой-либо надежды вернуть утраченное. Только сейчас остро и беспощадно меня ударило осознание окончательности. Нет больше моей Леси. А эта незнакомая девушка в её одежде - кто она? И зачем она мне такая? И где мне искать МОЮ? В каких ледяных пещерах отчуждённости? Как расколдовать её и приручить снова? Возможно ли это вообще?

– Где мне искать тебя?
– сказал я вслух.

Леся обернулась, дёрнула рукой, зажатой в пальцах Бажины. Мора посмотрела на меня тяжело и сумрачно.

– Пора, - сказала она и повела за собой покорно переставляющую ноги яську.

Прежде чем скрыться в зарослях, Леся приостановилась, обернулась и, всё-таки высвободив руку из цепкого капкана, прищемившего её красную варежку, помахала мне на прощанье тонкими пальцами. В сером рассвете первого зимнего дня её рука тускло блеснула белым золотом кольца в виде замысловатой растительной вязи.

* * *

Я бесцельно бродил по степи и по улицам посёлка - истекающий кровью раненый зверь, стремящийся безостановочным движением унять боль ран и страх близкой смерти.

Как больно. Как же больно любить. Как мучительно и бестолково. Как унизительно, как нелепо. Боги! Как же я понимаю сейчас своего отца! Может, мне поступить сейчас как он в своё время: попросить Сурожь о милости избавления от тягостных страстей и мучительной памяти о них? Никому любовь в нашем роду не приносила счастья...

"Разве просто решиться на забвение?". А разве сложно, если это решение принесёт мгновенное избавление от мук? Ну и как? Ты готов, княжич? Готов отказаться от самого волшебного и светлого воспоминания в твоей жизни, даже если за него приходится платить? Готов выбросить его на помойку? С чем же ты останешься? Какой свет будет освещать уготованную тебе сумрачную дорогу? Подумай ещё раз... Ты готов забыть?

Ну, разве что ненадолго.

Я зашёл в райповский продуктовый магазин с линялыми буквами "Гастроном" под плоской крышей и ткнул пальцем за спину румяной продавщицы с головокружительным начёсом.