Моран дивий. Стезя

Падая вечером на скрипучую кровать, я никак не мог остановить кружение меча перед закрытыми глазами. Он кружился вокруг меня, я кружился с ним, и комната кружилась со мною вместе, проваливаясь в чёрный сон, похожий больше на обморок.

К концу зимы я "игрался" уже настоящим стальным мечом. Правда, тренировочным, незаточенным. И лишь в поединках с Семёнычем. На полигоне мечи разрешались только деревянные, вне зависимости от степени мастерства стража.

С тяжёлой сталью в руке, закованный в крепкую средневековую бригандину из Заморья и современный ХЕМОвский шлем я чувствовал себя недоделанным реконструктором. А вот насколько нелепо в действительности выглядел - а, может, вовсе даже не нелепо, а, напротив, весьма брутально - выяснить не представлялось возможным. Потому как зеркал Семёныч в доме не держал.

– На кой они мне?
– удивился он моему осторожному вопросу.
– Что я, баба, чтобы на себя любоваться?

– Ну, хоть какой-то осколок нужен в доме, чтобы бриться, например!
– недоумевал я.

– Не брейся, - пожал плечами хозяин холостяцкой берлоги.

Ну и что мне оставалось делать? Оставалось зарастать бородой, периодически пытаясь вслепую обкорнать её ножницами, чтобы не походить на Деда Мороза.

В общем, видок, чую, у меня стал знатный. Не удивительно, что Тим, начавший в марте потихоньку возвращаться к общим тренировкам и появляться на полигоне, признал меня не сразу. А признав, удивлённо вскинул брови и отвесил ироничный поклон издалека. Он ткнул под рёбра деревянным бастардом засмотревшегося на поединщиков стража и затеял с ним дурашливую возню на мечах. Между нами, демонстрировал он, холод и отчуждённость - вот и всё, что осталось от болезненной полудружбы. Ну, нет и не надо. Мне уже всё равно. Переживания по этому поводу себя исчерпали. Да и пути наши всё равно расходятся. Надеюсь, друг Тимоха, мы вскоре расстанемся навсегда и вряд ли пересечёмся снова. Жаль только, что расстанемся именно так.

VI

В лесу ещё лежал залубенелый снег, похожий на запёкшуюся кровяную корку раны. Грязно-белый, ноздреватый, присыпанный сосновой шелухой. Своим поздним, уже угасающим свечением он развеивал дремучую тьму, царящую под густым покровом могучих крон, надёжно отгораживающих бредущих внизу людей от голубого апрельского неба.

В полумраке чащи трудно было судить о времени и погоде за пределами леса: тихо и стыло, рассеянный свет одинаково скуден что поутру, что в полдень. Лес тихо дышал. Дышал мягкой падью с проблесками зелёного бархата мха; дышал укутанными в этот же бархат гигантскими морщинистыми стволами деревьев, раскинувшими вокруг, словно охотясь, змеящиеся, вздыбливающие почву мощные корни; дышал буреломом и плетями ещё не оживших после зимы ползучих растений, развешанных на ветвях, словно бельё для просушки. Сухие лианы вьюнов задумчиво плыли в пространстве словно воздушная паутина осени, ласкаясь к проходящим, цепляясь за одежду и волосы и отпуская их легко, пощёлкивая, щекоча кожу и перешёптываясь с лесом...

Мы были в Моране.

Впервые я оказался так глубоко в лесу - и мне было не по себе, чего уж скрывать. Меня не оставляло ощущение нахождения в теле живого существа - внутри его мягкой, влажной, душной сущности. Вспомнился почему-то давно забытый первый сон, навеянный Мораном. Сейчас я видел наяву картины, нарисованные мне тогда изменённым сознанием: та же чаща, то же ощущение поглощения, растворения - как обратный процесс зарождения - не формирование из материи, а растворение в материю, обволакивающую меня со всех сторон, срастающуюся со мной.

За те трое суток, на протяжении которых наш отряд двигался по лесу, мне казалось порой - я перестаю ощущать себя самого. Я видел нас со стороны - маленьких нелепых козявок, пробирающихся сквозь грядку петрушки, которую они считали дремучей чащей. В эти моменты, абстрагируясь от собственных чувств, мыслей, ощущений, я был над, под, вне - я был абсолютное всё, плотно заполняющее собой тесную вселенную. Потом морок исчезал, возвращалось ощущение земного, ощущение тела с его усталостью, болью в ушибленной ноге, его страхами и физиологическими потребностями. И с холодной испариной на спине, выступающей от ужаса непонимания происходящего со мной.

– Привал!
– скомандовал Гришка Коваль. Тот самый - балакучий, язвительный бородач из Совета стражей, неприязнь которого ко мне за прошедшее время нисколько не уменьшилась. Он по-прежнему считал меня занозой в заднице, с которой юрзовские стражи волей магистрата вынуждены мириться. Разговаривал он со мной сквозь зубы и только по необходимости. Его колючий взгляд порой останавливался на мне, и я чувствовал себя под ним очень неуютно. Лучшее, что я мог сделать для налаживания с ним отношений - сдохнуть. И желательно побыстрей. Потому что только в этом случае стражи могли не опасаться ежедневно ожидаемого визита охотников в посёлок. Они придут. Это дело времени. Придут и потребуют голову княжича, а вместе с ней, вполне может статься, прихватят ещё несколько. Пока моры маскируют моё присутствие, отводят глаза, путают следы. Но вечно это продолжаться не может. Охотники не дураки, надолго этой каруселью их не отвлечёшь.

...
– Ну, и что ты предлагаешь?
– мрачно поинтересовался Семёныч, когда я поделился с ним своими опасениями.
– Чем собираешься успокоить свою мятущуюся совесть? Устроить очередное жертвоприношение своей княжеской светлости на алтарь юрзовского благоденствия?

Я понуро молчал.

– Даже не вздумай!
– учитель сердито зыркнул глазами.
– Ты же понимаешь, твоя жизнь и твоя смерть - не только твоё личное дело. Что будет с Мораном, с Полянской землёй, со всем Заморьем попади ты к охотникам? Об этом думай, а не стражей жалей. Они не институтки на прогулке, их изначальный долг - рисковать жизнью ради Морана, а не щи хлебать и в потолок плевать. Всё, закрыли тему. Завтра Коваль людей на окшеней поведёт, пойдёшь с ними, развеешься от крамольных дум...

И я пошёл. Девятым в отряде. Под началом Гришки Коваля. Он с неудовольствием оглядел сосватанного Семёнычем новобранца, сплюнул себе под ноги и молча шагнул в ворота.

На капище уже поджидала нас старая мора. Звали её Вежица. Сведённая старческими недугами спина, щуплая фигура в длинной балахонистой юбке и лёгком бараньем полушубке, коричневое и сморщенное словно печёное яблоко лицо, на котором жутковато желтели пустые глаза с точками зрачков и длинные седые неприбранные космы, спутанной мочалкой болтающиеся на спине и плечах. "Как она умудряется не оставлять свои патлы на ветках леса?" - эта ненужная пустая мысль преследовала меня каждый раз при взгляде на просачивающуюся через заросли лохматую мору. Она вела нас по следам мечущейся стаи, день ото дня прирастающей жаждущим поживы пополнением. Но вот уже третий день подряд, всё глубже погружаясь в непроходимые дебри, мы настигали лишь следы оставленных лёжек. Охота затягивалась.

Привал Коваль объявил весьма кстати - время обеда напоминало о себе громким урчанием в животе. Двое ребят принялись стряпать быстрый походный обед, остальных Коваль расставил в караулы. Я же, выполнив свой наряд по добыче хвороста, отошёл немного от лагеря, отвернувшись к дереву по малой нужде. И тут же увидел мору. Не обращая внимания на моё занятие, она поманила за собой.

– Что ж ты, бабка, - сказал я с досадой, застёгивая штаны, - человеку оправиться спокойно не даёшь. Хоть бы отвернулась, ожидаючи.

– Чай не девка я, сынок, чтобы меня конфузиться, - сказала старуха спокойно.
– Я - дерево в этом лесу. Дерева же ты не смущаешься, княжич?

Она вела меня через дебри и бурелом. Я послушно пробирался следом, гадая - не совершаю ли сейчас большую глупость, доверившись этой едва знакомой бабе яге. С каждым пройденным шагом мысль эта занимала меня всё больше. И когда я уже было открыл рот, чтобы поинтересоваться целью нашей прогулки вдали от лагеря, Вежица остановилась. Остановился и я, забыв закрыть рот - так невероятна была открывшаяся моему взору картина.

Казалось, передо мной возвышались башни и замковые стены, заросшие мхом и увитые неопрятными стеблями ещё не распустившегося плюща, окружённые густыми зарослями дикого шиповника. Они возникли перед глазами внезапно - вокруг них не было прогалины, открытого пространства, чтобы обозреть их панорамно - смешанные с лесом, они как будто выросли из-под земли. Присмотревшись, я сообразил, что не как будто, а буквально.

Башни оказались непомерной величины деревьями причудливой формы, так похожей и, в то же время непохожей, на творение рук человеческих, а стены - переплетением их ветвей, занавешенных плющом и толстыми лианами вьюнов-переростков. Мора провела меня вдоль стены, заставила с треском преодолеть заросли колючих кустов и, отодвинув лианы в сторону, открыла для обозрения низкий аркообразный вход во двор этого замка Флоры.