Моран дивий. Стезя

Тело окшеня прогнулось, подняло дрожащую человеческую руку в серой шерсти и выдернуло человеческими пальцами болт из живота. Я обомлел. Черты морды неуловимо менялись. На меня смотрели затягивающиеся поволокой чёрные глаза, бездонные, словно Вселенная, собравшие в своей глубине всю боль этого мира.

– Не того окшеня ты убил, - прошелестели серые человеческие губы.
– Того, что за тобою ходит, беду носит - того убить попробуй. Это из-за него ты здесь... Здесь, где быть тебе не следует...

Я зажмурился и потряс головой. Передо мной валялось остывающее тело окшеня. Без каких-либо признаков жизни и без признаков трансформации.

Хрустнула ветка.

Я вскинул взгляд вместе с балестрой и увидел сквозь прорехи буреломного завала мутную жуть чёрных глаз и взметнувшиеся серой тоской тёмные одежды... Вилги?

* * *

Трупы зверюг закапывать мы не стали - в переплетениях мощных корней леса невозможно было и хомячка похоронить, чего уж там говорить о братском скотомогильнике для пяти десятков окшеней. Сжигать не стали тем более. В лесу подобные похороны чреваты: похоронная команда с вероятностью почти стопроцентной рискует присоединиться к почившим, сожранная буйным лесным пожаром.

Поэтому Коваль не стал утруждать свой отряд уборкой намусоренного. Он задумчиво попинал ногой ближайшего дохляка и велел возвращаться в лагерь.

– Хай Вилга сама прибирает эту падаль, - постановил он.
– А уж если не пожелает чести шестёркам своим, так лес и сам их небось переварит. Не такое переваривал.

В лагере, привалившись к дереву здоровым плечом, я перевёл дух. Напряжение медленно отступало. И уступало место эмоциональной усталости и физической боли. Я почувствовал разом все свои раны: глубокие рваные борозды на ногах, пропитавшие штаны липкой кровью; порванное плечо, горящее, словно обожжённое раскалённым железом; многочисленные укусы и царапины, с подсчётом которых даже не стоило заморачиваться... Я и не стал. Просто закрыл глаза, мысленно стараясь удержать рассыпающееся на части тело.

Лёха, проходя мимо, протянул мне фляжку с водой. Я жадно вылакал её, с наслаждением стряхнув на язык последние капли.

– Спасибо тебе, добрый самаритянин. Счастлив окшень, пронзённый твоей благословенной, милосердною рукой...

Страж завинтил крышку.

– Сейчас Вежица подойдёт, обработает тебе раны, - сказал он и отправился по своим делам.

Я наблюдал из-под полуопущенных век, как мора кипятила в котелке воду на вновь разожжённом костре. Потом сыпала в кипяток порошки и охлаждала его в бегущем через лагерь ручье. Старчески покряхтывая и поскрипывая суставами, опустилась возле меня на колени и стала резать и отдирать кое-где уже присохшие к ногам штаны. Потом велела стянуть оставшиеся лохмотья и принялась священнодействовать, нимало не стараясь делать это по возможности аккуратно. Она разделывала меня как свинью на бойне. Оставалось только, стиснув зубы, принимать с благодарностью инквизиторские пытки, надеясь, что манипуляции злобной моры всё-таки направлены на благо, а не наоборот. Промывание, зашивание, смазывание вонючими мазями и накладывание повязок длилось бесконечно. Шипя от боли в особо острые моменты, я периодически всё-таки начинал терять веру в благие намерения моего доктора, и от всей души - когда мысленно, а когда и вслух - проклинал вредную старуху, желая ей подобных же, незабываемых ощущений. Когда у меня перед глазами поплыли светящиеся круги и зазвенело в ушах, я разглядел сквозь эти помехи стоящего надо мной Коваля и решил, что он соткался, видимо, из предобморочного морока. Скрестив руки на груди, он наблюдал за манипуляциями моры и моим постепенным позеленением.

– Вот же ж старая хрычовка, - буркнул страж недовольно.
– Тебе не по лесу бегать, а в гестапо партизан пытать. Уколи уже его. Не видишь, он сейчас крякнется. Нам его потом на себе тащить прикажешь?

Мора, поджав тонкие синюшные губы, достала из недр своей торбы одноразовый шприц в упаковке и коробку с ампулами, весьма странно смотревшимися у неё в руках. Сноровисто зарядив несколько раз шприц, она досадливо принялась втыкать его в моё истерзанное окшенями бедро. Потом развела в котелке какую-то бурду из пузырька, дала напиться.

Дурняк постепенно уходил, оставляя после себя липкую холодную испарину. Боль становилась всё глуше, забиваясь в глубокую нору анестезии. Я утёр рукавом лицо, проморгался. Дотянувшись до своего вещмешка, достал запасные штаны и толстовку, не без труда натянул их на спелёнутые конечности. Передохнув после этого значительного усилия, поковылял к костру. Здесь мне выдали порцию каши с тушёнкой и кружку чая с сахаром. Живительный вкус и аромат горячей еды согрели тело и умиротворили душу. После обеда я почувствовал себя совсем сносно. А поглядывающие на меня с опасением стражи перестали хмуриться, с облегчением отправившись собирать вещи и тушить костёр.

Зря они, кстати, переживали. Если бы я не смог идти - пополз бы на карачках. Никому, наверное, так не хотелось добраться домой, как мне. Добраться, отлежаться, отболеться... Как зверю забиться в угол.. А как человеку - пережевать и переварить пережитое.

Но добраться мне туда было не суждено.

Если бы я только знал, отправляясь три дня назад с отрядом стражей в Моран, что вижу Юрзовку - да что там Юрзовку!
– весь свой привычный мир в последний раз...

Ну и что? Если бы знал - что тогда? Выпил бы с Семёнычем стремянную? Понастальгировал вечерок с телевизором? Постоял бы под выхлопной трубой соседской "Оки", с грустью обкумариваясь духом покидаемой мной цивилизации? Что бы я делал, если бы знал? Рыдал и заламывал руки? Какая, в сущности, разница?

И всё-таки, наверное, лучше бы я знал...

* * *

Лагерь несуетно и нешумно пробуждался после холодной апрельской ночёвки. Мужики, откашливаясь и сморкаясь, выбирались из-под тёплого войлока, свалянного в лёгкие удобные одеяла. Стряхивали с них перекатывающиеся на шерсти мириады капель росы, брели в кусты или к костру, где уже кашеварил сменившийся дозор.

Я с трудом разодрал слипшиеся веки. Надо мной висело бесцветное утреннее небо в клоках грязно-белого тумана, уже поднявшегося с земли, но запутавшегося среди ветвей и верхушек деревьев.

Кое-как собрав волю в кулак, а конечности в кучу, я с трудом взгромоздился на четвереньки. И увидел у себя перед носом чьи-то ноги в армейских берцах и полянских штанах. Берцы, выжидательно уставившись на меня круглыми носами, слегка покачивали своего владельца с носка на пятку.

Я сел, привалившись спиной к ближайшему дереву, переводя дух от совершённого усилия по подъёму своего бренного, изгрызенного окшенями тела, и стараясь не замечать болячек, хором возопивших от моей возмутительной активности.

– Добрейшего утречка, княжич, - Коваль шумно отхлебнул горячего чая из парящей кружки. Языки пара тянулись вверх, к туману, единясь с ним, растворяясь в нём, превращаясь в него...
– Ты идти-то сегодня сможешь, Аника-воин?

– Смогу, - буркнул я, находясь в полной уверенности, что без посторонней помощи даже не поднимусь. Но не у Коваля же её просить, эту помощь! Мотал бы уже по своим делам, говнюк, не стоял бы над душой злорадствующим укором моей немощи и моей убогой боеспособности.

Эх, княжич... Не бывать тебе черпалём. Год боевых тренировок на пределе сил и возможностей - и каков же результат? На охоте со зверьём справиться не смог. Старая бабка да подоспевшая вовремя подмога - только им ты и обязан тем, что до сих пор покряхтываешь сидишь, а не лежишь молчишь....

– Ты это, - Коваль поболтал кружкой, выплеснув остатки чая в траву, - в общем, нормально вчера держался. Не думай, что окшени тебя подмяли, потому что ты воин никудышний. Одному против стаи - шансов нет ни у кого из нас.