Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая

Машина слушалась — и вполне охотно, но всё же… Лёха плавно поднялся до пары километров высоты, взглядом выцепил внизу блестящую ниточку железной дороги и решил идти вдоль неё. На север. Туда, где, если повезёт, не будут сразу стрелять. Через двадцать минут на горизонте показался крупный город. Наверное, Перпиньян, — подумал Лёха. Чуть в стороне от него был виден приличных размеров аэродром. Скорее всего, военный, но, может быть, и гражданский. Выбирать не приходилось.

Он сбросил газ, повозился с рычагами, понажимал кнопки — и, к счастью, шасси как то нехотя, но всё-таки вышли. Самолёт, слегка переваливаясь, начал заход. Высота, скорость, рули — всё примерно, всё на глазок. Снижение шло не по правилам, а по наитию, но в этом наитии было больше опыта, чем во многих уставных курсах.

Breguet ударился колёсами о траву — резко, с глухим звуком, подпрыгнул, снова шлёпнулся, ещё раз подскочил и, наконец, понёсся по посадочной полосе, медленно гася скорость. Тормозить сильно Лёха не рискнул — не хватало для полноты картины скапотировать. Самолёт добежал до самого конца полосы и, наконец, замер, потрескивая остывающими моторами.

В салоне началось шевеление. Кто-то вскрикнул, кто-то завозился, кто-то, кажется, зарыдал.

Лёха вылез из кресла, кинул взгляд на Хосе — тому уже требовался не врач, а священник. Он осмотрел Хуана и перетянул ремнём раненую руку. Пуля прошла навылет, кости вроде бы не задела. Потеря крови была приличная, но выжить он должен был. Лёха наклонился к Хуану. Тот был бледен, но сознание, похоже, возвращалось. Приоткрыл глаза, пошевелил губами.

— Живой, дружище? — спросил Лёха, одновременно ощупывая его руку и плечо.

Хуан хрипло втянул воздух и слабо кивнул. Лёха нервно прохрипел:

— Ну ты и герой, Хуан… Ушёл от фашистского стервятника, а?

Хуан попытался усмехнуться, но вместо этого закашлялся. Через пару секунд, переведя дыхание, он ответил с полупридушенной улыбкой:

— Ладно тебе, Херено Руссия… Если бы не ты, мы бы костром горели давно в виноградниках!

Лёха нервно заржал, доставая из бортовой аптечки бинт, и уже споро работая руками — сначала перетянул Хуану рану, потом принялся за свою:

— Ты что, Хуан! Меня тут не было! Я вообще почта! С аккордеоном!

Хуан слабо рассмеялся, потом снова поморщился, зажмурился от боли, но в его лице уже было больше жизни, чем минуту назад.

— Да, почта… — пробормотал он. — прямое отправление. Я твой должник Херено Руссия!

Лёха хмыкнул, крепко затянул повязку и похлопал его по здоровому плечу:

— Не ссы, товарищ. Мы в Франции. Значит, всё только начинается.

Глянув в салон, где начинали шевелиться представители начальствующего состава, Лёха понял, что тянуть нельзя — и герой решил действовать. Немедленно.

Ждать он не стал. Он не был уверен, как именно встретят безбилетного пилота французские пограничники, но рассчитывать на дружеские объятия явно не стоило.

Резво откопав под завалом мешков с почтой свой вещмешок и аккордеон, он закинул всё на спину, откинул трап и, не оглядываясь, вынырнул наружу.

Последнее, что видело ошарашенное республиканское начальство, высунувшееся из дверей салона, — это поджарая фигура в измазанном кровью комбинезоне, стремительно удирающая к границе аэродрома с аккордеоном за спиной и таким видом, будто он просто немного задержался на концерте и теперь очень спешит на поезд.

Глава 24

Марселлес Уоллес сам кого хочешь на***ет!

Вторая половина августа 1937 года. Северо-западная окраина Перпиньяна.

Старший лейтенант Гена Хорьков, совсем недавно ставший старшим из просто уполномоченного испанского отдела НКВД, в местном быту известный как Камарада Хурон, нервно мерил шагами комнату в маленьком домике на самом краю Перпиньяна, почти у границы с аэродромом Льябанер. Домик был снят на подставное имя и по фальшивым документам на неделю. Ремонта в комнате не было с момента постройки, из кухни пёр чудовищный запах, но сейчас это не имело для Гены никакого значения.

Две недели назад Гена получил приказ из центра. Суть была проста и одновременно невозможна — приобрести самолёт. Самому, не используя официальные каналы. Хотя денег из фондов в советском посольстве в Париже ему отсыпали, надо сказать, более чем прилично. И Камарада Хурон, применив чудеса советской изворотливости, полуправды, давления и откровенного шантажа, каким-то образом действительно купил самолёт. И Гена даже совершил подвиг — при всей его боязни высоты, он долетел на нём из Парижа в Перпиньян, как предписывала инструкция из центра, правда, почти всю дорогу не открывая глаз.

Да-да, совсем небольшой, но самый настоящий самолёт — с крыльями, двумя моторами, с пропеллерами, пропуском на стоянку и даже с регистрацией, выписанной не очень трезвым французским чиновником в субботу вечером.

Теперь этот сарай с крылышками стоял на краю аэродрома, в самом дальнем углу, рядом с ангаром для почтовиков. Никто пока не задавал вопросов, но с каждым днём Гена всё больше сходил с ума. Надо было дождаться пилота. Он должен был прибыть в ближайшие дни. А прошёл уже четвёртый день, и каждая лишняя минута ожидания казалась шагом к катастрофе.

Гена боялся, что к самолёту проявит интерес местная полиция, жандармерия или, хуже того, французская контрразведка. Денег за стоянку уходило неприлично много, а француз, заведующий сектором, начал коситься и делать слишком уж дружелюбные рожи.

— Где же ты, чёртов лётчик… — скрипел Гена сквозь зубы.

Когда на пятый день ожидания, в самую глухую ночь, в дверь раздался осторожный, почти вежливый стук, Гену с просонья аж подбросило с кровати. В дверь кто-то скрёбся. Еле слышно.

— Полиция! Они меня вычислили! — прошила молния сквозь плохо соображающий со сна мозг. Рука сама нырнула в ящик у изголовья кровати.

— Просто так я не дамся проклятым буржуям! — в затуманенном сном мозгу Гены билась единственная мысль.

Чекист вытащил из-за ящика новенький ТТ. В комнате не было света, и от этого мерцающий в руке ствол показался ему особенно зловещим.

И, сунув пистолет за пояс, гроза шпионов крадучись подскочил к окну, приоткрыл раму и, не раздумывая, вылез наружу. И повис на руках. Под ногами зияла чёрная пустота ночи.

— Сука! Высоко же! — полыхнула ужасом в голове всепоглощающая мысль.

Высоты Гена боялся с детства. Даже в разведшколе, где их учили прыгать с парашютом, он всячески отмазывался от этого действия и единственный раз прыгнул с вышки с выражением осуждённого. И вот теперь он висел, вцепившись пальцами в подоконник, ногами упираясь в стену, и лихорадочно думал — что делать дальше?

— Придурок… ноги опусти! — шепнул голос на чистом русском у него над ухом.

Гена вздрогнул и послушно опустил ноги. И тут до него дошло — он же живёт на первом этаже! Это в Париже у него была мансарда под крышей на седьмом этаже, а здесь, в этой дыре на окраине Перпиньяна — почти на уровне тротуара.