Москва, Адонай!
Шрифт:
– Давай, – сдержанно улыбнулся.
Глаза Лики довольно заблестели.
Явление III
Актеры засобирались. Разбросанные по всему залу кипы курток и сумок зарябили в глазах. Между рядами засуетились усталые головы – началась суматоха. Кулисы лишились своего неприкосновенного статуса – их дергали, задевали плечом, за ними плескалась веселая перепалка голосов:
– Алексеич, комедиант! Убери эту херню отсюда – второй день уже стоит! Сколько можно напоминать? Я расшибусь об нее когда-нибудь точно.
Вальдемар Алексеич (смуглый и жилистый, как бродяга) натянул искусственно-глуповатую гримасу, которую обычно использовал для разговоров с начальством:
– Сейчас, one moment, я забыл просто, честное пионерское, память ни к черту…
Напевая себе что-то под нос, лохматый Вальдемар оторвал
Алексеич – спившийся филолог пятидесяти лет отроду. С самого раннего детства хотел стать летчиком, но в одиннадцатом классе влюбился в губастую Дашу Климову (девочку из соседнего двора) и из ревности, не желая упускать из виду милое сердцу личико, вместо летной академии, поступил следом за ней в гуманитарный университет. На втором курсе Даша забеременела от чемпиона Москвы по греко-римской борьбе, наведывавшегося к ним в общежитие. Ревнивый Володя сломал свой нос о крепкий кулак спортсмена, презрительно сплюнул на противника передним зубом и махнул на Климову рукой, но институт бросать не стал. К полной неожиданности Вальдемара, соприкосновение с изящной словесностью его горькой безответной любви принесло обильные плоды, и на третьем курсе в Володе разгорелась сильнейшая литературная страсть, так что он твердо порешил связать жизнь с искусством. Несколько стихотворных подборок молодого поэта увидели свет на страницах одного толстого столичного журнала.
По окончании института он отложил немного денег, работая проводником пассажирского вагона и грузчиком, потом уволился и уехал в Алтайскую деревеньку Чибит, где поселился затворником в заброшенной хибарке, засел за поэму, подогреваемый величественными видами поросших зеленью гор – по замыслу поэма была сравнима с «Рамаяной» только на почве русской культуры и истории, однако создание шедевра обернулось такой неслыханной околесицей, что когда потом моложавый еще Володя звонил редакторам толстых журналов и уточнял судьбу своего детища, на его вопросы о возможной публикации с другого конца телефона отдавало нервным вздрагиванием, поэтому Володя редко успевал до конца произнести свою фамилию, и хлесткий разговор обрывался самым немилосердным образом. После Алтая Вальдемар вернулся в столицу, чтобы поступить на актерские курсы, где недоучился, потому что, по его утверждению: «пострадал за прямолинейность характера», так как прокусил палец преподавателю сценической речи.
В тридцать лет в Вальдемаре еще оставался порох: вместе с группой и инструктором, он поднялся на Эльбрус – стоя на самой вершине, обновленный и расширенный, он окидывал взглядом лиловую дымку угловато-заснеженного горизонта и чувствовал безграничность своего ликующего существа, в ту минуту он не сомневался, будто есть какие бы то ни было преграды, нужно только понять себя, захотеть и сделать, но что-то у Алексеича пошло не так, несмотря на то, что в горах он в очередной раз очень твердо порешил насчет жизненного призвания (на этот раз заприметил профессию дрессировщика тигров). Потом несколько лет подряд ходил коллектором в научно-исследовательскую экспедицию института Нигрзолота, куда его без специальности устроили знакомые – все-таки либо не понял что-то Алексеич, либо не смог, либо захотел чего-то слишком уж экстравагантного, но не сложилась судьба этого богато одаренного, крайне энергичного, но очень взбалмошного и непостоянного человека: покоряя просторы Красноярского края, Вальдемар спился, а теперь трудился разнорабочим в театре.
С другой стороны сцены донеслись веселые голоса:
– Желтуха, Белка, Арсеньев, кто последний до гримерки, тот франкмасон!
Светотехник Олег Солнцев выключил все прожектора, проверил оборудование и смотал провода. В горле пересохло. Он вышел в коридор за сцену, чтобы выпить воды. В курилке стояли еще загримированные актеры: один из них – рыжий Пашка Щелычев в образе епископа взлохматил себе голову и пускал кольца изо рта, широко расставив ноги. Увидев проходящего мимо Солнцева, брезгливо покосился на робкого и неприметного светотехника.
– Олежка, а Олежка? – придурковатым, подкожным тоном с нотками издевки.
– Ну чего тебе? – светотехник оглянулся с усталой беззлобностью на ряженного зубоскала.
Епископ зажал сигарету между зубов и усмехнулся, посмотрев на переодетого полицейского:
– Нет, ты слыхал, ментяра? Он говорит «ну»… Еще немного, и в челюсть мне двинет. Монтекки и Капулетти – раунд три.
Ряженый полицейский, действительно немного смахивающий на среднестатистического ППС-ника,
засмеялся. Третий актер в образе гопника стоял рядом, лениво улыбался и вкусно ковырял в носу: у него подмышкой торчал томик «Так говорил Заратустра». Епископ с сигаретой все не унимался:– Скажи мне, Олежек, ты девственник или порносайты тебя уже дефлорировали? – насмешник Пашка от души куражился, каждая его черточка торопливо бегала по лицу, как сойка.
Заурядное, почти мышиное, но доброе лицо тридцатидвухлетнего Олега покраснело – он со сдержанным упреком посмотрел в злорадные глаза, но ничего не ответил.
Невзрачность Солнцева не отталкивала, а пергаментная желтизна его лица казалась даже уютной – мягкость глаз и черт определенно располагали к нему, однако назвать это лицо мало-мальски симпатичным или просто правильным никак было нельзя – хорошее, родственное, живое, но ни в коем случае не симпатичное – можно с убеждением сказать, что Олег был даже страшненьким, но как вонь из пасти любимой собаки становилась благоуханно-дорогой для ее хозяина, так и неприглядность лица светотехника не отталкивала и даже несколько манила, впрочем, далеко не все поддавались этому простодушному обаянию, поэтому нередко парень подвергался и травле. Олег всегда старался искать в каждом человеке только лучшее, и что удивительнее всего, неизменно находил, при чем даже в самых неприятных людях. Наверное, именно эта черта его характера и проглядывала в лице – то есть вера в лучшее, готовность увидеть это лучшее в людях или даже принять это лучшее на веру.
Пашку Щелычева актеры прозвали «мозжечком» за неиссякаемую подвижность: юркий и вездесущий, как недотыкомка, Пашка осязал каждую щель мироздания и испытывал повышенный интерес ко всему, о чем говорят шепотом. Пашка до крайности любил сладкое и сплетни. Выражением неприятно вытянувшегося лица он походил на хорошо откормленную, ухоженную вошь. Его бойкие ноздри целеустремленно всасывали в себя воздух, торопливо растрачивая атмосферу земного шара, а жадные зрачки-присоски всюду искали маленький кусочек выгоды или хотя бы повод для злой сатиры.
Костлявый и низкорослый Солнцев в грязной робе прошел мимо курилки, оставив за спиной привычные смешки, и заглянул в свою служебку, где всегда переодевался: прямоугольная комнатушка с длинными низкими скамьями, наполовину заставленная ржавыми прожекторам и мятыми коробками; на стене висел костюм Наполеона – светотехник не знал, кто его здесь повесил, а главное, зачем, однако Наполеон неизменно пылился на своем месте. За те два года, пока Олег здесь работал, на костюме постепенно пропадали пуговицы и ордена, которые кто-то отковыривал тщательным пальцем, а в двууголку пунктуально стряхивали пепел или заталкивали скатанные в шарики фантики от конфет, не говоря уже про давно пожелтевшие лосины.
Взял со стола кружку с налетом от чайных пакетиков, похожим на кариес, налил воды из высокого алюминиевого термоса и залпом осушил в несколько глотков. В голове светотехника эхом проскользнули недавние слова Пашки Щелычева: Олег действительно был девственником, хотя никому, даже родителям не говорил об этом, но судя по постоянному материнскому шепоту, обрывки которого доносились до него по утрам, и подозрительным взглядам дворовой продавщицы бабы Нюры, да и всем этим шуточкам в театре, девственность Олега каким-то ей одной известным способом умудрилась заявить о себе всему миру – природа данного разоблачения до сих пор оставалась тайной для Олега, хотя иногда, глядя в зеркало, он подозревал, что его с поличным выдает собственная физиономия – слишком невинная, почти цыплячья шкурка страшненького лица все-таки была до ужаса красноречива. Определенно, для молодого человека, разменявшего четвертый десяток, в этом факте имелось что-то крайне неловкое, и Олег не на шутку беспокоился по поводу данной детали своей личной жизни, но лишаться девственности, впрочем, все-таки не спешил.
Общая суматоха в коридоре:
– Лысый, дай сигарету.
– Столица Пакистана? Исламабад – дэ-э-э, «Д» – Дакар, так-с, слушай, а на кой нам это сдалось вообще, Петруша? Чай, не пойти ли нам с тобой к Тосечке? Она дама знойная, сластолюбивая…
– Вчера смотрел «Россия» – «Португалия»? И не говори, за такое надо громоотводом пороть. Пятками кверху подвесить на фонарных столбах всю команду…
– Да я с ним в Тайланде познакомилась… такой классный поначалу… и красавчик, очень такой видный, знаешь, ну и по разговорам очень такой адекватный, блин, ну все так классно, все так классно шло, но потом в его жизни появился «Ягуар» и все, блин, как-то сразу на «нет» сошло… после литра этого пойла, все, это другой человек, понимаешь?… Такой дебил сразу, знаешь…