Москва, Адонай!
Шрифт:
Дивиль сжал кулак и начал нервно постукивать им по рулю.
– Значит, тебе решать, тебе… Смотри сама, как чувствуешь.
Режиссер смотрел на жилистую ветку дерева без листьев, свесившуюся над лобовым стеклом – тонкую и хрупкую, похожую на кость.
Ночью приснился кошмар. Надя металась под одеялом, потом начала кричать.
– Надюша! Слышишь? Проснись! – глаза жены открылись, Михаил крепко прижал к себе, обнял за плечи. Она перепугано озиралась – часто дышала. Мокрая от пота простыня. Глаза у Дивиля были не менее испуганными. Он целовал жену торопливо, как болеющего ребенка, – в лоб, макушку, щеки и веки. Сильные руки сжали ее, привели в чувство. – Это сон, девочка! Это просто сон! Не бойся!
– Господи, как мне
Дивиль прижал жену к себе, ощущая ее горячее дыхание.
– Родная, скажи только слово и ничего не будет.
Надя легла и погладила мужа по щеке. Долго смотрела блестящими глазами.
– А я хочу, – шепотом. – Либо я стану матерью, либо… ничего больше. Только это.
Михаил лег рядом. Несколько минут молча лежали в обнимку. Дивиль чувствовал ее увядающее тело с выступившими венами на ногах. Он любил ласкать эту дряблую, мягкую кожу, ему нравился запах ее пота – такой привычный, смешавшийся с его собственным. Потерявшая форму, вытянувшаяся грудь казалась ему прекрасной.
Надя резко встала и прошла на кухню, звякнула графином, после чего свернула в ванную. Некоторое время за дверьми шумела струя воды. Вернулась в комнату, поменяла простынь, бросив влажное от пота белье в корзину. Снова легли в чистую постель: ее лицо было холодным, а с шеи все еще стекали маленькие капли. Супруга положила ладонь на его живот, поцеловала в губы, заглянула в глаза как-то странно, с заговорщическим видом:
– Давай сейчас это сделаем?
Михаил, не успевший еще отойти от ночных криков жены, не сразу понял, о чем она говорит.
– Что сделаем? Ты о чем?
По ее молчанию, долгому взгляду он все понял и привстал:
– Ты шутишь? Только что орала, как резаная… боюсь себе представить, что там снилось тебе… и вот так сразу через пятнадцать минут после всего этого…
Надя улыбнулась. Морщинки у глаз. Режиссер засмеялся во весь голос.
– Мне кажется, ты в горящем доме можешь это делать, если приспичит.
Супруга весело сощурилась и заурчала.
– Ага, и на тонущем корабле, и в проруби… Но не надо, не надо клеймить похотью – у самки уважительная причина, самка просто хочет детеныша… А помнишь, как я с тобой девственности лишалась в двадцать лет?
– Я тебя голую на стол кухонный наклонил, а ты достала из вазы яблоко и затолкала себе в рот, чтобы не кричать…
– Не яблоко, а грушу – Конференцию – твердую такую… и дело не в крике, просто мне нужно было перенести напряжение на зубы… у меня на кухне еще ни штор, ни занавесок не было, я все боялась, что в такой позе, да еще и с грушей во рту меня соседи из дома напротив обязательно увидят…
– Ты была прекрасна в ту минуту…
– Ага, как голландский натюрморт…
– А помнишь, как мы сняли номер в дешевой гостинице… ты еще попросила изнасиловать, а потом бросить деньги в постель и уйти?
– Да, конечно, тогда я хотела почувствовать себя шлюхой.
Надя уставилась в ноутбук. На столике недоеденные бутерброды с колбасой, сыром и солеными огурцами. Смотрит «Фанни и Александра» Бергмана, рвет бумажные обертки от съеденных шоколадных батончиков. Михаил вернулся из театра, включил свет в прихожей – крикнул: «Всем мамочкам привет» – переварил непроницаемое молчание в ответ, прислушался к потрескиванию шоколадных оберток, затем разулся. Вошел в комнату, бегло оглядел жену.
– Все ясно… судя по твоему лицу, наш хулиган до сих пор не дал о себе знать… хватит переживать. Врач же сказал, что пульс прослеживается идеально. Просто он затаился, вот и все…
– Да я и не переживаю…
– Ну да, я вижу… Даже на пятом месяце такое бывает… нас же предупредили.
Надя смяла в кулаке изодранные обертки – нервный полиэтиленовый шумок.
– Да я же сказала, что не переживаю.
Михаил скинул куртку, потом сходил в соседнюю комнату, достал ящик с инструментами, вытащил оттуда фонарик, протер его влажными салфетками и вернулся к Наде. Задрал ей майку, оголив живот.
– Господи, Миша, что за херню ты выдумал опять?
Дивиль
сжал руки жены, которая пыталась сопротивляться, прислонил включенный фонарик к раздувшейся, как вызревший арбуз, пупырчатой коже. Раздраженное лицо Нади вдруг резко изменилось. Она замерла, обхватила ладонями живот.– Он дрыгнулся… мамочки, он что-то сделал только что во мне…
Дивиль начал двигать включенным фонариком и водить по животу.
– Опять!
Надя захохотала. Режиссер улыбался. Схватил было супругу на руки, но она закричала:
– Пусти, не сходи с ума… нельзя, не поднимай.
– Да, да, прости… не подумал… Позвонить врачу, сказать, что все нормально?
– Не надо, еще сглазим… Вот лучше б женщине своей лимонадику сделал или фреш. Только не холодный. И накрой ты уже мой живот, а то простудишь… и убери ты этот дурацкий фонарик, ради всего святого, хватит в меня светить…
Дивиль улыбнулся, выключил фонарик, опустил майку Нади, накрыл ее пледом и пошел на кухню.
– Сейчас принесу.
Надя чувствовала себя отлично, анализы были хорошими, поэтому ее не стали заранее отправлять на сохранение, но врачи несколько просчитались: на тридцать первой неделе беременности начали отходить воды. Надя схватилась за живот, вскрикнула и чаще задышала. Запаниковавший сначала Дивиль зачем-то схватил супругу на руки, попытался переложить с мокрой простыни на диван, она закричала:
– Оставь! Скорую позови… быстрее.
В скорой ехали молча, только дежурная акушерка с бородавкой на шее что-то не переставая бормотала, а раскрасневшаяся, вспотевшая Надя без конца ей кивала головой и сжимала пальцы мужа. Михаил смотрел то на эту самую бородавку, то в глаза супруги. Мелькали лохмотья проводов, электронные цифры на черном экране – вдруг поймал себя на том, что мысленно начал молиться.
В момент рождения Полины, несмотря на сильнейший страх и волнение, он не позволил себе подобной слабости и вообще, в каких бы ситуациях Дивиль ни оказывался до этого дня, чего бы ни боялся – ни разу он не обращался к Богу, потому что не верил. Не молился даже тогда, когда еще студентом провалился под лед озера: с оглушительной резью, почти рассыпающимися на мелкие стеклышки глазами, он смотрел сквозь мутную твердь в отстранившееся небо, по которому бежали черные овалы мелькающих ступней одногруппника; пуская пузыри, Михаил дергал ногами, стесненными одеждой, и истерично толкал скользкую крышку озера, слышал сдавленный крик друга и эхо гулких ударов об лед – после падения он двинулся не в ту сторону, а теперь в панике запутался и не мог найти спасительное отверстие; ошалевший и затравленный перестал метаться и замер, осознал – смерть близка, почувствовал себя маленьким и хрупким, появилась какая-то назревшая прыщом потребность попросить помощи у того, кто гораздо сильнее тебя, потому что ты сделал все, что мог и оказался в тупике, но даже в ту секунду Михаил отогнал от себя это оцепенение и вместо молитвы только отчетливее нащупал себя: шоковые оковы полностью рассыпались, Дивиль почувствовал в себе абсолютную ясность и взвешенность сознания, он оттолкнулся ото льда, начал осматриваться по сторонам и почти сразу увидел опущенную в воду ветку, протянутую другом – Михаил рванулся к ней и уже через несколько секунд коснулся отвердевшими пальцами ледяной древесины. Не молился он и потом, когда пришло понимание, что из-за сильного переохлаждения может ослепнуть или стать импотентом.
Ему вспомнилась та секунда подо льдом, потому что сейчас подумалось: их сын в утробе чувствует в данную минуту нечто похожее, он упирается ручками в стенки околоплодного пузыря своей плаценты, беспомощно барахтается и мечется, не в силах выбраться наружу; как и Михаил тогда, окруженный черной ледяной водой, ребенок тоже слышит глухой шум и крики извне.
Дивиль знал, что на таком раннем сроке сын может не выжить, но страх отступил – он понял, что ничего не в силах изменить своим волнением, поэтому снова, как и тогда под водой, просто оттолкнулся ото льда и смотрел сейчас по сторонам. Режиссер мысленно сказал себе: «Если меня ждет очередная утрата… приму, как должное».