Москва майская

— И они решили хватать честных людей искусства на улицах…

— Больной оставил отпечатки пальцев. Четкие и много… Вот они и пытаются наугад. Соседи никто ничего не видел и не слышал. Кроме отпечатков — никакого следа. А преступника, говорят, тянет на место преступления…

— А если отпечатки совпадут?

— Ты что, охуел, Лимоныч? Такого не бывает. Природа создала всех с разными рисунками на кончиках пальцев. Говорят, даже рисунок кожи на подошвах ног у всех разный.

— В любом случае, что за манера хватать народ на улице. И почему нас?

— Я старшину об этом тоже спросил, почему нас. Он говорит, вы оба бледные, особенно твой кореш с длинными волосами. Худые, плохо одетые. В понимании милиции, Лимоныч, мы как раз больные люди.

Через час, вручив поэту вельветовую тетрадь, а Ворошилову его бутылочки, их отпускают. Надев шляпу, сын человеческий еще раз внимательно оглядывает обоих.

— Мы, начальник, люди искусства, ты плохого не думай, — басит Ворошилов. — Хочешь, заходи ко мне, я тебе картинку подарю? Адрес у тебя есть?

— Шагай уже, деятель искусства… — Мрачный молодой человек отворачивается.

31

В Москве светло-серо. И едет по Садовому, грозно гудя, отряд поливальных машин. Направляется на задание.

— Ко мне спать пойдешь, Игорь? Революционер у своих якиров собирался заночевать. В крайнем случае ляжешь на полу…

— Пойдем. Хотя пока доберемся, уже вставать надо будет, а не ложиться… Вдохни-ка, Лимоныч! Сладко пахнет воздух свободы. А ты не находишь? Спасибо старшине и его дочке. Я с ним контакт сразу же завязал. Я с простыми людьми умею. Если б я не завязал контакта, сидеть бы нам часов до одиннадцати дня, пока не пришел бы замначальника. Глотнем за освобождение?

— Глотнем. А у меня сердце не остановится?

— Шутишь. Напротив, заколотится энергично.

Остановившись у края тротуара, они чокаются миниатюрными сосудами.

— За восход солнца! За искусство, за Москву, Лимоныч! Твое!

— Твое, Игорь! Будем!

Над их головами высоко на столбе оживает репродуктор. Откашлявшись, алюминиевый цветок вдруг выдувает в полную мощность:

Утро красит нежным светом…

Размахивая руками, как физкультурники на первомайском параде, два блудных сына советской Родины устремляются, рассекая Москву, к кушеровской квартире.

— Как ты думаешь, Лимоныч, я гений?

— Тебя что, Игорёк, Губанов успел укусить? От него бешенством заразился?

— Лимоныч, а ты знаешь, что у индейцев человек, победивший вождя племени, снявший с него скальп, сам становится вождем…

— Интересно. Ты в Белых Столбах эти знания приобрел?

— У индейцев Лёнька, молодой вождь племени, назывался бы что-то вроде… Большая Губа. Так как ты его победил и опозорил, сняв бутылкой скальп, то теперь ты как бы вождь племени, Лимоныч!

— Племя только забыли спросить. Меня даже Алейников не признает.

— Не существенно. Победил — значит, стал вождем. И по индейскому поверью, его сила в тебя вошла. Ты теперь главный…

— Хватит пиздеть, Игорёк…

По мере продвижения наших героев к центру улицы столицы все гуще наполняются народом. Новый день 20 мая 1969 года навис над Москвой, прикатившись с востока.

Эпилог

В эпоху и Москву, дабы выявить их размеры и особенности, был запущен автором поэт-харьковчанин, но мог бы быть употреблен и любой другой тип. (Так рядом с Хеопсовой пирамидой или Реймсским собором ставят феллаха, гида-проводника, или туриста-японца, оказавшихся под рукой, дабы подчеркнуть грандиозность архитектурного памятника.) Харьковчанин был выбран за особенную едкость взгляда и честную придирчивость. (Он таки был честным юношей и честно дочитывал трудные книги. В 1965 году ему досталось на треть разрезанное издание «Толкования снов» Фройда. Он разрезал и прилежно дочитал книгу. Двумя десятилетиями позже он поднял с тротуара еврейского квартала в Париже роман «Люсьен Левен». Книга была дорезана до 115-й страницы. Продираясь сквозь французский язык, он дорезал и «Левена».) С участием харьковчанина была сделана серия снимков и звукозаписей в различных местах столицы, в различных ситуациях.

Проблуждав с нашим шпионом в эпохе, возвратимся в условное сегодня. Предадимся со страстью эпилогу. Эпилог — это замочная скважина, прорубленная из условного настоящего в свежее прошлое, являющееся будущим по отношению к далекому прошлому. Увиденное сквозь замочную скважину эпилога обладает крепостью приговора суда и обжалованию не подлежит. Приступим к чтению приговора.

Лобастый волчок, спасибо вовремя подставленной руке Славы Ринго, легко отделался тогда. Лён, говорят, хранит с благоговением осколки штофа, разбитого о голову гения. Лён — один из немногих, кого бури времени не оторвали от Москвы, и даже не сорвали с Болотниковской.

Со своею скальпированной жертвой агрессор встретился лишь через пару лет. Путешествуя по Москве под землей, он стоял как-то себе у двери вагона, собираясь выходить на «Лермонтовской», как вдруг на «Кировской» разошедшиеся двери обнажили перед ним стену крикливо-одетых контркультуристов. «Лимонов! — радостно возопила гадкая молодежь. — Мы идем праздновать вернисаж к Бордачёву. Идем с нами!» Не подумав, он вышел к ним. И проследовал с ними с перрона к эскалатору. У эскалатора в волчьей шапке стоял его враг Губанов и смотрел на него исподлобья… Он шагнул к врагу:

— Лёня, я давно хотел перед тобой извиниться за тот случай. За бутылку… Я был пьян…

— Хуй с ним. Забудь. Я тоже был пьян, обидел тебя, припоминаю… Кто прошлое помянет, тому глаз вон…

Однако через час, в квартире Бордачёва, в самом разгаре обряда бутылки, Лёнька вызвал его в коридор: «Там тебя парень один спрашивает!» В коридоре незнакомый крепкий юноша набросился на него и заломил ему руки за спину, а Губанов безопасно ударил его несколько раз в живот. «Сука! Ты думал, я простил тебе!» Ему было больно, но не обидно. Он выбрал не ответить на удары. Дабы прекратить вендетту. Позднее они встречались здесь и там, уже без мордобития, во взаимном уважении, как равные, и как-то даже провели целый вечер, пьяно обнимаясь и целуясь в губы.

Дети оттепели — смогисты — оказались хрупкими существами. Первым, заигравшись в декабриста, умер в 1972 году в лагере от язвы желудка (по советской версии, упорно отказываясь от медицинской помощи) автор пылкого (и бездарного) «Человеческого манифеста» Галансков. В 1977 году крайне антисоветская организация «Народно-трудовой союз» признала, что Галансков был ее агентом.

В июне 1983 года не проснулся в пригороде Парижа (устало к тридцать пятому году жизни сердце и остановилось) красивый Вадик Делоне. В последний раз автор видел Делоне на случайном празднестве на улице моста Луи-Филиппа. Качаясь у стены в плаще, опустив голову, пьяный «поручик» выпевал «Магадан».

Поручиком называл Делоне Губанов. Лёнька пережил своего поручика лишь на пару месяцев. В августе 1983-го открыли дверь квартиры на улице Красных Зорь вернувшиеся из отпуска родители Губанова. Трупный запах шибанул им в носы. Лежал в коридоре поверженный уже много дней гипсовый пионер, их сын. Остановилось, как и у «поручика», сердце.

Автор не осуждает ни алкоголизм Губанова и Делоне, ни принадлежность Галанскова к антисоветской организации, он лишь грустно исследует человеческие судьбы, пытаясь найти ответ на несколько «почему». Почему так много жертв? Разве нормально, чтобы массово вымирали парни в тридцать пять и тридцать семь, а на дворе не война?