Москва майская
Шрифт:
— Ты с ума сошла, — отметил Эд. — Снимать цветы с покойника! При всех его родственниках…
— Мне тоже кажется, что это не совсем удобно, Аня… — пробормотал Морозов.
— А что, я несла цветы Кручёныху. Пойду и заберу! — Анна Моисеевна бросила пудреницу в сумочку, щелкнув замком.
— Сумасшедшая. Не все дома! — заключил Эд.
— Да, сумасшедшая, и горжусь этим! — Звонко и решительно цокая каблуками, Анна устремилась по асфальтовой аллее к крематорию. Поднялась на ступени. Все двери были широко открыты, как в храме, и гроб учителя был выставлен в дверях, практически он находился уже на террасе. Делалось это для удобства, ибо в самом зале крематория в это время совершалась церемония — оплакивали другой гроб скрипки, и в последний раз склонялись над покойным,
Когда Анна Моисеевна приблизилась, Алейников упал перед ней на колени.
— Анка, ты прелесть! Другой такой женщины не найти. Если бы не Наташа, я бы на тебе женился.
— Если я появлюсь у гроба учителя еще раз, количество работы у служащих крематория увеличится, — сказала Анна. — Они так перепугались!
— Все мертвые похожи друг на друга, — философски сказал себе Эд, когда, вынув его из подъехавшего с опозданием автобуса, гроб Кручёных пронесли немедленно внутрь и поставили на возвышение, затянутое в черный бархат. В горизонтальном положении, нос вверх, можно преспокойно принять неизвестного миру учителя за известного миру самого крайнего из футуристов, раздробителя слов, творца «Дыр бул щыл» — великого сибирского шамана Алексиса Кручёных. Не удивительно, что Анна ошиблась. Эд, видевший однажды старика в чебуречной на Сретенке, ошибся бы тоже. Из автобуса спрыгнула пара мужчин, и Алейников, пройдя вперед, пожал им руки и представил их приятелям. Маленький рыжий чуваш, поэт Геннадий Айги, был самым близким другом Кручёныха в последние годы, а поэт Борис Слуцкий, густоусый и сонный, кажется, представлял Союз писателей.
Слепые скрипачи и виолончелисты в темных очках впились в инструменты. Толстые и странно бледные, они передвигали лишь опухшие ростки пальцев, сами оставаясь неподвижными, сидя на разных уровнях, отлично видимые. Жалостная страстная музыка, однако, повествовала не о мирном покое, в каковом пребывал человек, раздробивший русские слова радикальнее, чем кто-либо когда-либо, но о чувствах оставшихся. О молодом смятении наших молодых героев, о сложном переплетении групп клеток, ответственных за ассоциативные связи в голове чувашского авангардиста, о страхах пожилого Слуцкого — ему самому предстояла скорая встреча со смертью. То, что скрипачи должны были выдавливать из инструментов по поводу Кручёныха, должно было бы звучать иначе… По всей вероятности, как много лет спустя услышанная автором буддистская или индуистская мелодия:
Амара ара джайя Джайя параджайя джайя Амори тара-тари Таритайя…Автор не запомнил ускользающих слов неизвестного языка, но мелодия — ровная, объединяющая жизнь и смерть, чуть-чуть металлическая в отрешенности своей — запомнилась ему навсегда, мелодия не западного, не истеричного восприятия мира, восприятия, не разделяющего явления на положительные и отрицательные. Небесно-безразличная…
Под достоевский плач скрипок присутствующие стали прощаться с Последним футуристом. Айги поцеловал труп в лоб. Морозов также нашел в себе силы поцеловать труп в лоб. Алейников дотронулся рукой до цветов на груди трупа. Анна Моисеевна задержалась над покойным, внимательно разглядывая его, и втиснула под сложенные на груди руки многострадальные хризантемы. Эд, следуя вдруг нахлынувшему на него детскому страху перед покойником, вцепился в колонну и не сдвинулся с места…
Скрипачи прекратили выть, и их автоматически отделили от публики шторой черного бархата. Из репродукторов зазвучала ровная и без всплесков музыка, и двое служителей в черных костюмах вынесли крышку гроба. Умело накрыли гроб. Эд подумал, что если то, что он прочел
однажды в «Знании — сила», верно, что после смерти покойник некоторое время еще «видит» мир, не глазами, разумеется, но другими способами, Кручёных, должен быть, сейчас раздражен. Всего двенадцать-пятнадцать человек пришли проститься с ним. Не много для последнего представителя движения, взорвавшего в свое время Россию. Каждый из служителей подобно фокуснику извлек откуда-то большой гвоздь с позолоченной шляпкой, и они согласно затюкали молотками, вколачивая гвозди в углы гроба.— По диагонали… Символически… — прошептал Алейников.
Служители отошли от гроба. Музыка усилилась.
Двое опоздавших вбежали, пересекая зал. Едва не споткнувшись белыми сапогами на ступенях, ведущих к гробу, маленькая, очень раскрашенная, как циркачка или цыганка, женщина, взметая краями неопределенных одежд, взбежала и опустилась на колени. С колен она дотянулась вверх и возложила на крышку букет роз. За нею чуть поодаль остановился тип в кепочке, похожий на фарцовщика. Лицо типа было отдаленно знакомым.
— Вознесенский… С Лилей Брик! — восхищенно прошептал Морозов. — Ты ведь знаком с Вознесенским, Володя?
«Почему он не снимет кепочку? — подумал Эд. — Растерялся, или он наглец?»
К цыганке в белых сапогах подошел служитель и, склонившись над ней, что-то прошептал. Опираясь на руки служителя и Вознесенского, она поднялась с колен. Перекрестила гроб.
Штора, скрывающая музыкантов, раздвинулась, и они, еще более бледные, чем прежде, грянули слезоточивую, душераздирающую музыку. И вновь это была музыка не для Кручёных, но для живых участников церемонии. Одновременно гроб дрогнул и стал медленно опускаться… Оказавшись на уровне пола крематория и дрогнув так сильно, что часть роз, положенных Лилей Брик, свалилась с него на ступени, гроб исчез из виду — дыра над ним закрылась, сомкнувшись темно-лиловым бархатом… Скрипачи продолжали играть, но церемония была явно закончена. Перешептываясь, живые несмело вышли из крематория на кладбище.
— Ну вот и все, — сказал Алейников, — нет эпохи! — И он обернулся вокруг себя. Алейников был суеверен, и этот виток был его способом борьбы с враждебными силами.
— Смотрите, Лиля остановилась со Слуцким, — сказал Морозов.
— Почему она в сапогах? У нее что, больные ноги? — спросил экс-харьковчанин.
— Дурак ты, Эд, а еще портной. Это мода такая! Ей из Парижа самые модные вещи сестра присылает. Сестра Эльза, жена Арагона…
Ради похорон Эд простил сожительнице «дурака». «Жарко, однако, наверное, в августе в сапогах…»
— А Лиля плакала, я заметила, — сказала Анна. — Очень воспитанно, но плакала.
— Что ты хочешь, Анюта, он был из ее компании, как мы все — из одной компании. Хотя она, говорят, и не общалась с Алексисом многие годы, считая его стукачом, но на похороны вот пришла…
Эд подумал: «Интересно, а мы? Кто к кому придет на похороны? Кто умрет раньше, кто последним?..»
— Уходит она. С Вознесенским. Он ее на своей «Волге» привез… — В голосе Морозова прозвучала нежность. То ли к Лиле Брик, то ли к Вознесенскому, то ли к автомобилю Вознесенского.
— Светские люди… — Алейников хмыкнул. — Мы пойдем на автобус. Надо обязательно выпить, ребята, за упокой души последнего из Председателей земного шара. Вы знаете, что Хлебников назначил Кручёныха Предземшара? Всего их должно было быть 113, что ли… Малевич, кажется, тоже был Предземшара…
Когда они выходили из ворот Донского монастыря, из трубы крематория повалил желтый дым.
— Последние молекулы футуризма, — сказал Алейников. — Вдохните поглубже, ребята. Его молекулы уже соединились с воздухом.
Они вдохнули. Анна Моисеевна старательнее всех. Эд подумал, что, возможно, это жгут еще не Кручёных, но учителя. Может быть, внизу гробы долго ждут своей очереди. А может быть, их жгут по двое…
— Говорят, в затемненное окошечко можно наблюдать, как горит твой родственник. А перед сжиганием им, говорят, перерезают сухожилия конечностей… — Анна Моисеевна дышала глубоко и восторженно глядела на дым.
— Анна! — закричал поэт. — Зачем нам эти подробности…