Москва майская

— Прямо в кармане? «Старка» с яйцами?

— Ну, в бутылке, я имею в виду…

— Нет. «Старку» не хочу. Полегче бы чего-нибудь выпил.

— Сдавать ты что-то стал в последнее время. Стареешь, Лимоныч…

— Ты что, охуел, Игорёк? Как можно в двадцать шесть лет стареть?

— Простой жлоб, Лимоныч, стареет уже после двадцати. Наш брат, творческий человек, — много позже, мы покрепче жлобов будем. Вообще-то возраст зависит от воображения.

Они спускаются в монументальную пещеру-дворец станции «Белорусская». Садятся в самый конец вагона кольцевой линии. Игорь достает, оглядевшись на нескольких пассажиров, заткнутую затычкой, свернутой из газеты, бутылку.

— Не передумал, Вениаминыч?

— Допей ты ее, проклятую, и успокойся.

— И то верно. — Ворошилов вытряхивает в горло бурую жидкость и вынимает из кармана плаща небольшую книгу в синем переплете. Кладет книгу на сиденье. Засовывает пустую бутылку в карман. Открывает книгу. — Новый Завет изучаю, Лимоныч. Читал?

— Перелистывал.

— Ну и как?

— Суховато. Екклезиаст, однако, хороший. И Песня Песней.

— Екклезиаст и Песня из Ветхого Завета, неграмотный! В Новом — Евангелия и Послания с Деяниями. Ты заметил, Лимоныч, что Евангелия все, в сущности, есть списки встреч Христа с апостолами и врагами? Слушай: «Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев, Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море: ибо они были рыболовы… И они, тотчас оставивши сети, последовали за Ним».

После этого, Лимоныч, уже через три слова — опять встреча!

«Оттуда идя далее, увидел Он других двух братьев, Иакова Заведеева и Иоанна, брата его, в лодке, с Заведеем, отцом их, починивающих сети свои, и призвал их…»

Понимаешь, Лимоныч, жизнь Иисуса — как бы модель и нашей жизни всех, и наша жизнь состоит из встреч. Ты встретил Володьку Алейникова. Гробман познакомил тебя с Таликом Стесиным. Стесин познакомил тебя со мной…

— Но не близ моря Галилейского, а в пивной на проспекте Мира, под вывеской «Пейте вместо водки пиво, вы поправитесь на диво!».

— Декорации эпохи не важны, Лимоныч. Важна суть происходящего. А суть и тогда, в самом начале христианской эры, и сейчас та же: встречи между людьми создают историю, и они и есть события. Вот гляди, открываю наугад, будет встреча! — Ворошилов ткнул палец меж страниц. Заглянув в книгу, просиял: — «Тогда приходят к Иисусу Иерусалимские книжники и фарисеи и говорят…» Видишь, Лимоныч!

— Могу себе представить эту компанию. По всей вероятности, они выглядели как толпа собирающаяся по воскресеньям на проезде Художественного театра. «Книжники…» Сами себя они называют «книголюбы»… Представь себе, Игорёк, эти типажи… От толстых крестьянских рож, эти спекулируют книгами, как спекулировали бы картошкой, до рафинированных потомственных интеллигентов в пенсне а-ля Чехов… А впереди, Игорёк, чокнутый раввин, старикашка, Алки Зайцевой приятель и Володи Максимова, как его? Мозэс? Я забыл…

— Старикан хороший, трогательный раввин. Ты зря его… Он в эту компанию, в фарисеи, не вписывается. Он мне рубль дал. Алка куче людей встречу назначила у метро «Кировская». Я стою, Лимоныч, зуб на зуб не попадает, трясет всего. Вдруг меня за рукав дергают. Смотрю вниз — старикашка в шляпке, совсем к черту промокшей, поля вниз висят, рубль мне в руку сует. «Пойдите, художник, вам нужен стакан портвейна…» Ты знаешь, я прослезился даже. У него, Алка мне говорила, пенсия 35 рублей в месяц.

— Но рубль ты, конечно, взял?

— Взял, Лимоныч, каюсь. Пытался после отдать ему рубль. Не берет, ни в какую. «Вы, художник, отдайте рубль нуждающемуся больше, чем вы…»

— И ты такого человека до сих пор не нашел? Володьке бы Яковлеву отдал. Яковлев — божий человек.

— Володька в семье живет. Его мамаша кормит и обеспечивает, хотя и денежки за картинки его прикарманивают, если ему верить. Но, с другой стороны, если Володьке деньги в руки дать, он накупит красок и шоколаду, он как ребенок…

— Есть один более нуждающийся, чем ты, — Мышков, Васьки Ситникова ученик. Зеленого цвета человек от голода. Приехал в Москву из украинской деревни учиться рисовать.

— Пусть ему Васька рубли дает…

28

Открывает им сам Ринго Старр. Он в темных очках, хотя московское небо и темнеет. И горит уже в прихожей свет. В руках Слава Ринго бережно сжимает сиамскую кошку, боится, чтоб не убежала. Всякий раз приходя к другу, Эд с неудовольствием вспоминает о буржуазности московской богемы. Его суровый кодекс, сложившийся из различных влияний (среди них гробмановская скрижальная заповедь «Рубль в день» — фундаментальный завет), однако лучше всего выражается формулой трех П. Авторство принадлежит Игорю Холину. «Жить следует без трех П, — говорит Холин. — Без привычек, привязанностей и предрассудков. А они кошечек разводят!»

— Долго ехали, товарищи джентльмены-единомышленники. Мы уже без вас начали и, продвинувшись во вторую половину празднества, подвигаемся к завершению. Вонзайтесь, однако, в недра.

— Поздравляю тебя, Слава, с нашим вступлением в твою квартиру. Вижу жену мою, Анну Моисеевну…

— Если ты будешь и впредь являться на три часа позже условленного времени, Эд, очень скоро ты лишишься жены твоей, Анны Моисеевны.

Сердитая, платье черного бархата в области живота потерто, Анна с бокалом желто-ядовитой жидкости переступает с каблука на каблук. Из-за ее обширного бедра выглядывает сын Льна — Женька, готовый к отбытию к соседям. За плечом ее колышутся в глубине большой комнаты лица, шеи и пиджаки лёновских гостей.

Дымчато-голубая, появляется из кухни Славина жена — Лия. Таких женщин можно встретить в министерствах, во главе правительств, самое распространенное занятие такого типа женщин — быть директрисой школы. В нормальной жизни Лия кандидат наук, кажется, той же геофизики, что и Слава. И вот такая женщина, спокойная, уравновешенная, в голубом консервативном платье, покрывающем колени, в консервативных туфлях на тупом каблуке, с прической, на все локоны которой нужно затратить пару часов, вынуждена выдерживать регулярные набеги на квартиру оголтелых разночинцев, декадентов, хулиганов и алкоголиков. Лия приветствует пришедших великолепной улыбкой хозяйки дома.

— Эдуард, Игорь, проходите пожалуйста!

— Поздравляем.

— Спасибо…

— А где подарки! Где цветы?! — вскричала бы другая женщина. Но Лия лишь ровно улыбается. Такую даму и во дворец английской королевы пригласить не стыдно на прием. Она не ошибется. А родилась в деревне, как и Славка! Он, кажется, во Владимирской области, а она в какой? В Рязанской?

Первый, кого они видят, войдя в самую большую клетку жилища геофизика, — сползши на стуле, вытянув ноги и запрокинув голову, Губанов покрыл лицо листом ветчины и прогрызает в нем дыру, как крыса. Без помощи рук.

— Привет, Лёня, привет, ребята! — Ворошилов усаживается на придвинутый хозяйкой стул.

«На хуя этот подобострастный порядок слов в предложении, — думает наш герой с неудовольствием. — Привет, Лёня, а потом уже ребята. Лёнька, получается, признан больше, чем все ребята вместе: Пахомов, и Сергиенко, и Величанский, и даже плюс новый человек — Веничка Ерофеев, прозаик, работяга. Лён откопал его где-то у пивной. Ерофеев похож на советского кинорежиссера Довженко и еще на приличного комсомольского секретаря. Седые волосы, рост…»