Москва майская
Шрифт:
— Ву-ууу! Ебнутый…
— Проси пощады… — Еще на сантиметры заламывает руку поверженного злодей.
Видно, что на лице Ворошилова выступил обильно пот, или это слезы?
— Пощади живот мой, светлейший Лёня Губанов! Раб твой Игорёшка молит тебя о пощаде коленопреклоненно… Повторяй!
— Лёня, прекрати! Встань с Игоря!
— Пусть просит пощады!
Эд думает, сейчас ему броситься на волчка или мгновением позже. Ему очень хочется броситься. Ему неприятно видеть униженного и поверженного приятеля. Ослаб от алкоголя Игорь, да и жрет плохо, случайно. Губанов, тот питается в семье, бабушкины котлеты небось трескает каждый день.
— Хуй с тобой… Пощади живот
— Светлейший Лёня Губанов… И без хуй…
— Светлейший Лёня Губанов. Раб твой…
— Правильно, молодец… раб Игорёшка молит о пощаде смиренно и коленопреклоненно. Целую пыль с ног твоих…
— …о пощаде… смиренно… ног твоих…
— Последнюю фразу проглотил, ну ладно, прощаю! — Губанов отпускает Ворошилова и вскакивает.
Корчась от боли и поддерживая выкрученную руку другой рукой, поднимается Ворошилов.
— Мудак ты, Губаныч! Мудак, каких свет не видел!
— Ты еще хочешь, да, рогатый? Мало получил? — Лёнька нарочито медленно оборачивается.
— Прекратите! Лёня, хватит, рассержусь! Разойдитесь… Лия, отведи Игоря в ванную, пусть примет душ или хотя бы умоется.
Ринго за плечи уводит волчка в комнату сына Женьки. В незакрытую дверь видно, что он усаживает его на диван, ночью служащий Женьке постелью.
«Какое говно, — думает Эд. — Губанов говно». Не первый раз он видит его в таком качестве, но если раньше у него были сомнения, то теперь сомнений нет. Ему внезапно хочется сказать Лёньке то, что он хуевый, подлый, нехороший, с какой стороны ни взгляни, парень. Налив себе рюмку лимоновки, он направляется в Женькину комнату. Слава поместился на стуле, а рядом с Губановым сидит Лиин брат. Эд опускает зад рядом.
— Если бы я был на месте Игоря, я бы врезал тебе бутылкой по голове, Лёня! — произносит он спокойно и отстраненно, даже не повернувшись к волчку. — Не на того ты нарвался, к сожалению. Игорёк — беззлобный парень. Таких, как он, нельзя обижать.
— А ты, Лимон, катись на хуй, а? Обсуждать он меня будет. Убирайся туда, откуда ты явился, в свой ебаный Харьков! Понял… — Губанов отвлекся лишь на эту фразу и продолжает беседу об авиации с Лииным братом.
Блаженное дрожание пронзает тело нашего героя. Как корпус самолета в момент отрыва от земли. Наконец разрешится с первой еще встречи назревающий конфликт. Наконец вынужденное притворство, а он вынужден был всегда притворяться в присутствии лобастого пионера-волка, будет отброшено. Заступничество за Игоря лишь предлог. Наконец он решился оспорить власть вождя стаи. Рыча, оскалил он зубы и мазнул в сторону лидера лапой. Когти врозь угрожающе проехались, пока еще распоров воздух.
— Извинись! — требует он.
— Пошел на хуй, Лимон! — кричит Губанов весело. — Пошел на хуй и вали отсюда!
— Хорошо… — Харьковчанин встает. — Ты жалеть не будешь?
— Я? Шутки шутишь? Еще раз пошел на хуй и забери туда же своего кореша Ворошилова.
— Тебе придется пожалеть… — шепчет Эд. Выходит в большую комнату, берет витой, коллекционный, толстого стекла штоф и, вернувшись в детскую, останавливается над врагом. — Лёня?
Враг поднимает голову.
— Так получай же, сука! — кричит наш герой голосом вовсе не интеллигентного человека и, выдернув из-за спины штоф, ударяет вождя и соперника штофом по голове. — За Игоря и за меня! Подлюка!
— Ой, мама! — Губанов хватается за голову. — Убивают! — Осколки штофа замедленно и нешумно сыпятся с головы гения на пол. Некоторые из них уже успели окраситься крепкой кровью гения. — Мамочка! Убивают! Маммма! — Держась за голову, Губанов приседает на пол и укладывается боком, собираясь
и разжимаясь, как креветка, к которой прикоснулся сачок добытчика.«Почему он так смешно вопит? Так по-бабьи, и почему вспоминает маму, в нормальной жизни он, кажется, с мамой не очень ладит».
Лён, мышца предплечья вспорота и на паркет каплет кровь, кричит что-то, чего Эд не слышит, и пытается отнять у преступника опасный осколок, горлышко с десятком острых лезвий, все еще сжимаемый им. «Как получилось, что я поранил и Льна?» — не понимает преступник.
В детскую вбегает странным образом, как бы впрыгивает двумя ногами сразу, двумя рантами ботинок-«говнодавов», двумя несвежими штанинами поднимая ветер, приятель его. Униженный и оскорбленный Игорёк с ходу ударяет «говнодавами» в ребра поверженного обидчика. (В стае всегда есть молодые волки, готовые поддержать бунт смельчака против власти лидера.) Это у меня, должно быть, шок, догадывается преступник, потому я вижу происходящее в замедленном темпе. Скорость действительности сбита моим шоком. Выходит, я шокирован? Странно… Мне казалось, что я спокоен!
— Гад! Гад! Смерть гадам! На Урале таких убивают при рождении!
— Мамочка! — Закрыв руками кровавую голову, Губанов ползет к стене.
Лия, ее брат, Анна, две незнакомые женщины, пара целовавшихся до сих пор в кухне ленинградцев наваливаются на провинциалов, избивающих коренного москвича.
— Вон отсюда! Вон из моего дома, бандиты! — Лён широко распахивает дверь.
— Мой плащ…
— Без плаща обойдешься, бандит!
— Плащ! У меня там лекарства…
— Лови свой грязный плащ, и никогда чтоб не видел я тебя в моем доме!
— Умираю… Доктора! Милицию… Мамочка!
— Вы убили его… безумцы!
Дверь захлопывается, и они скатываются единым шаром по лестнице. Ворошилов, поэт Лимонов и Анна Моисеевна.
— Вы убили его, безумцы! Вам нужно покинуть Москву немедленно!
— Тварь такую не жалко… Спасибо, Лимоныч, за подмогу…
30
Они потеряли Анну у остановки такси. Испугавшись возникшей из темноты, клаксоня, излучающей свет, как космический корабль, скорой помощи, Анна метнулась за угол и исчезла. О потере самой Анны, не перестававшей ругать их и называть убийцами, они не жалели, стало тише, но у Анны в сумочке остались деньги. Все деньги. Они заглянули во все ближайшие подъезды, кричали: «Анна! Анна!» Безрезультатно.
— Идем, Лимоныч, пехом, она давно остановила частника и свалила.
— Куда идем? Даже до метро шагать с полчаса, а от «Профсоюзной» до «Кировской»? Да у нас вся ночь уйдет на это путешествие.
— Ты знаешь лучший выход?
— Ладно, пойдем. Как там забытый мной мудрец сказал: «Большая дорога начинается с самого обыкновенного первого шага»?
Меж темными коробками одинаковых домов идут два путника через ночь. Спит Союз Советских Республик, спит Москва, закрыты станции метро. Майский ветер свободно гуляет по широким щелям улиц между новостройками. Прохожих нет, и только проносятся редкие автомобили.
— Вся жизнь человеческая, Игорь, — это серия ударов бутылками по головам… Во времена твоих Евангелий уже существовали бутылки или народ пил из амфор?
— Кстати, о бутылках… Хочешь дерябнуть боярышника, Лимоныч? — Вынув из плаща крошечную бутылочку, Игорь взбалтывает ее, сковыривает с пробки воск, бережно вынимает пробку. Запрокидывает голову.
— Что за гадость?
— Ни хуя не гадость. Чистейшая настойка. Употребляется для стимуляции сердечной деятельности.
— У тебя что, сердце больное? Никогда не слышал, чтоб ты жаловался.