Москва майская
Шрифт:
26
Он обернулся и в этот раз. На зимнем небе черно-желтый дым из трубы крематория выглядел куда более зловеще. Может быть, потому, что труп эстонца был вдвое моложе трупа последнего футуриста. Чем моложе сжигаемое мясо, тем гуще дым?
— Доктора сказали, что, если бы кто-нибудь был с ним в мастерской, Юло удалось бы спасти. Он не понял, что у него микроинфаркт. Он, очевидно, подумал, что перепил и теряет сознание. Юло никогда не обращался к врачам и не подозревал, что у него больное сердце. Судя по анализам, он выпил в тот вечер особенно много. Ну, да ты не хуже меня знаешь, как он пил. Если бы ему сделали укол, Юло был бы жив. Ужасно, да, Эд?
Неумело, Кабаков не мог открыть дверцу только купленного автомобиля. Отпер.
— В пятницу мне позвонила его жена. Юло не пришел в семью. Я решил, случилось что-нибудь серьезное. За последние десять лет он не пропустил ни одного уик-энда с семьей. Позвонил ему. Безответно. Позвонил тогда Верке. Ее не было, я знал, что она собиралась ехать с мужем в Суздаль…
Сосредоточенно глядя перед собой, Кабаков сдвинул «Победу» с места. Осторожно съехал на автостраду. Подержанная «Победа» с умеренной скоростью устремилась к центру Москвы.
— Я решил, Эд, что Юло уехал с ними в Суздаль. Я подумал, что ж, даже такие, как Юло, со временем меняются, живя среди необязательных людей. Вот он уже не годится как пример педантичности и западной надежности… Я успокоился. Но в понедельник позвонила Верка и спросила, не знаю ли я, где Юло, она не может ему дозвониться.
Во вторник мы взломали дверь и нашли его. Он лежал на боку, в метре от телефона. Очевидно, понял наконец, что сердце барахлит, и пополз от постели к телефону… — Кабаков помолчал. — Вот так, Эд… Коротка человеческая жизнь… Что он видел? Войну. В сорок девятом году его заложил приятель… Лагерь. Освободился. Приехал в Москву. Столько лет жил впроголодь. Только начал становиться известным…
На поминки в оставшуюся без хозяина мастерскую набилось столько людей, что трудно было дышать. Впервые в жизни Эд попробовал сырое мясо. Эстонцы приготовили крепко перченые и соленые бутерброды из сырого фарша — национальное блюдо. Он выпил много водки и бродил среди большей частью неизвестных ему людей, не зная, что делать. Не имеющая права открыто выражать свое горе, Верка сидела рядом с искренне зеленым мужем своим и беззвучно плакала. Верка поймала поэта за руку.
— Посиди с нами, Эд… Ты помнишь тот вечер, когда ты пришел к нам с Юло? Какой он был тогда красивый, в белой рубашке, помнишь? — Слезы брызнули из глаз рыжей Верки, и она взвыла. Женщина, сидящая рядом с ней, встала, и поэт опустился на ее место.
— Вера, Верунь, успокойся… — быстро заговорил муж Верки, испуганно, как показалось Эду, оглядываясь.
— Зеленые были у него глаза, Эд… Ты помнишь его любимое словечко «нормално»? Он повторял его много раз на день. Нормално… нормално… нормално… нормално…
— Верунь, ну что ты… Успокойся!
— Что — успокойся, что — успокойся… Нет его! Нет! Успокойся или не успокойся. Мы сидим в его мастерской, а его нет. Он не придет ни через час, ни через два, никогда. От него остался пепел и немного костей… От его зеленых глаз и от, от…
— Верунь, люди слушают, Верунь, ну не надо. Я тоже любил Юло… Юло не вернешь. И жена его. Не ставь ее в положение…
— Слушают. И пусть. Любила я его. Он был лучше всех. Правда, Эди, правда, он был лучше всех? Он очень хотел тебе помочь, он мне об этом говорил… Не успел.
Верка уткнулась лицом в плечо его пиджака и стала рыдать, тяжело вздрагивая. Большая рыжая Верка. И тут он обнаружил, что по лицу его, щекоча кожу, катятся слезы. Нельзя, подумал он, столько людей вокруг. Невозможно. Нужно сдержаться. Но уже было поздно. Очевидно, механизм, блокирующий слезы, выключился, и он разрыдался, ругаясь вполголоса. Впоследствии, анализируя свое поведение, он свалил большую часть вины на влияние Верки и нагнетание ею нервозности и чувственности. Однако правдой было и то, что ему сделалось жгуче стыдно за разорванный рисунок и идиотскую запись в дневнике. Кроме того, Соостер был лишь первым его другом, умершим на его глазах, рядом. Первой его смертью. Кручёных был историей. Ну да, до этого, в 1968 году, умер красивый Виктор Проуторов, Эд просидел с ним за одной партой несколько лет. Но случилось это через много лет
после того, как он оставил школу и потерял из виду Витьку. И Витька умер в Харькове, а он жил уже в Москве. Витька лишь приснился ему несколько раз после смерти и вдохновил его на картинку «Смерть Витьки Проуторова». А тут умер недавно приобретенный друг, с которым ты стал дружить неизвестно по какому поводу, и он с тобой стал дружить неизвестно по какой потребности, из невыясненной симпатии, что и есть — настоящая дружба. По возрасту Соостер мог бы быть его молодым отцом, может быть, в одном из недалеко отстоящих рождений он и был его отцом. Странно знакомыми иногда виделись Эду его нос, виски и особенно пальцы. Посему он ревел. Еще он ревел потому, что открыл новую страну — смерть. От этого жизнь, до сих пор казавшаяся ему интересной и увлекательной бесконечной авантюрой, сделалась серьезнее, скучнее и укоротилась. «Если ушел Юло, то уйду когда-то и я» — так, очевидно, подумал молодой поэт. Тот свет настойчиво и жестко сигнализировал ему свое существование.За плечо его тряс жесткоскулый Соболев с трубкой:
— Прекрати истерику, Эд. Кончай выебываться! Хочешь выделиться, да? Показать, что ты лучше, благороднее других… Юло бы это не понравилось…
Он даже не понял этого вмешательства, потому не защитился. Ира Бахчанян, из того же теста, что и наш герой, сделанная, обычно скептическая и злая девушка, тоже заплаканная, вступилась за него:
— Какой вы бесчувственный, Юрий Александрович! Вы думаете, что вы настоящий мужчина, да? Юло умер, ваш друг умер, вы это понимаете? Не мешайте хотя бы другим проявлять нормальные человеческие чувства!
— Я не против чувств. Я не люблю, когда выебываются и работают на публику. Прекратите истерику, тут его жена, дети… — Закусив зло трубку, Соболев отошел, хромая. Одна нога у Соболева тоньше другой, знал Эд, он шил Соболеву брюки. Нелегко было Соболеву даже просто передвигаться по улицам, а он, развивая руки и туловище, тягал гантели и растягивал, задыхаясь, эспандер, пил не морщась водку, как другие пьют сок, и слыл знаменитым донжуаном. Он был множество раз женат на женщинах много младше его. Одна из последних по времени жен, Рита, выбросилась из окна. За Соболевым тащилась слава развратного и рокового мужчины.
— Смертяшкин! — крикнула Ира ему вдогонку.
Так и не поняв, в чем его обвиняют, он, однако, прекратил рыдания и вскоре ушел, поддерживаемый Анной Моисеевной. Последней его мыслью было: «Почему большинство из этой толпы говорят вовсе не о покойном, и многие жадно едят, и пьют, и даже уже смеются… И — о ужас! — обнимаются и исследуют друг друга в отдаленных углах мастерской без хозяина…»
27
Он получает свои двадцать два рубля в прихожей и, оставив Лене Ярмолинской пять экземпляров нового сборника, убегает. Народ, предполагавший за свой рубль еще и поговорить с поэтом, разочарован. Ну да пусть их. У метро «Белорусская» поэта должен ждать Ворошилов. И если не опоздал, ждет уже с полчаса. Бля!
Ворошилов в коротком, по яйца, как он сам выражается, плаще стоит под аркой у входа на вокзал. Рука его что-то придерживает в кармане плаща. По всей вероятности, бутылку. Еще сибирский Модильяни имеет привычку носить в карманах плаща яйца. «Яйцами хорошо закусывать, Лимоныч, — объясняет он, — белок в чистом виде!» Белок в чистом виде не единожды раскалывался у Игоря в карманах и пятнами нечисто засох на когда-то слабо-зеленом плаще навсегда.
— Ты что, Лимоныч, спятил? Я тебя полчаса уже жду. Ты думаешь, если ты фиктивно женился, то можно на друзей положить?
— Игорёк, чучело, извини! Я же спектакль давал, концертировал.
— Пошли скорее, артист, пока доберемся до ебаной «Профсоюзной», они уже все бутерброды с известью сожрут. У тебя пятаки есть?
— И не только пятаки. Получил за выступление двадцать с лишним карбованцев. С гонорарами «Битлз» мне, конечно, не сравниться, но могу тебя покормить. Хочешь захавать чего-нибудь на вокзале?
— Нет уж, поехали к Льну. Хочешь вот глотануть, у меня «Старки» грамм двести в кармане осталось?