Москва майская

— Эх ты, темнота харьковская… Это ж крепче медицинского спирта. И вкуснее. А стоит 9 копеек пятидесятиграммовая крошка. То есть 18 копеек сто грамм!

У станции метро «Парк культуры» их арестовывают. Поэт так и не успевает узнать оригинальной позиции Игоря по отношению к христианству. Он лишь успевает услышать хвастливое: «Я зашел дальше Ницше по пути отрицания христианства, Лимоныч! Дальше! Сын человеческий…»

Тут-то от одного из деревьев у края тротуара отделяется именно сын человеческий в плаще и шляпе.

— Уголовный розыск. Предъявите документы.

— Ты что, милый, охуел, в три часа утра…

— Молчать!

— Мои документы дома, в Белых Столбах, начальник! Лимоныч, у тебя паспорт с собой?

— Зачем он мне? Я только когда на Главпочтамт хожу, беру паспорт, чтоб до востребования получать.

Еще два типа появляются за их спинами, отрезая дорогу к побегу.

— Пройдемте с нами! Для проверки личности.

— Куда это? Мы ни в чем не виноваты. Идем себе домой. Денег нет на такси, вот и идем. Мы бедные художники. Бедные, но честные, начальник… Не ворюги какие-нибудь…

— Мы разберемся. — Сын человеческий, в шляпе, которого Игорь назвал начальником, беззлобно, но твердо кладет руку на ворошиловское плечо.

— Пошли, отделение рядом. — Сын человеческий номер два хватает поэта тяжелой рукой за локоть.

— Начальник?

— Чего — начальник? Шагай себе… Раз ты ни в чем не виноват, чего тебе, парень, бояться?

— Эх, мать-перемать!.. — Игорь оборачивается к другу. — На насилие ответим непротивлением злу, Лимоныч… Попробуем, подставим вторую щеку. Уподобимся Толстому или Ганди, а лучше обоим сразу.

— Ты поговори, поговори… Пока дойдем до отделения, наговоришь на пару лет…

В закуренном помещении отделения милиции мерзкие мухозасиженные лампы изливают на головы грязно-желтый свет.

Их прежде всего обыскивают. У поэта в карманах обнаружены лишь ключ и вельветовая тетрадь, сложенная вдвое. Из плаща Игоря извлечены полдюжины флакончиков боярышника.

— Стихи? — Начальник, сняв шляпу, оказался парнем его возраста. Он перелистывает тетрадь. — Твои, что ли?

— Угу. Мои. А что, нельзя?

— Можно. Все некриминальное можно.

— Он гениальный поэт, начальник. Ты о нем еще услышишь через десяток лет. Помяни мое слово. Ты искусство любишь, начальник?

Ворошилов вскакивает.

— Вы мне не тыкайте, задержанный, а сядьте и ждите своей очереди. Понятно?

Вздохнув, Ворошилов усаживается на скамью. Что-то бурчит себе под нос.

— Имя, отчество, фамилия?

— Савенко Эдуард Вениаминович…

— Почему ваш товарищ называет вас иначе? Ли?..

— Это мой литературный псевдоним. Лимонов.

— Год и место рождения?

— Тысяча девятьсот сорок третий. Дзержинск Горьковской области.

— Где прописаны? Адрес…

— Харьков, Поперечная, 22, квартира шесть.

— Что вы делаете в Москве, если вы прописаны в Харькове? — Начальник поднимает голову от стола и глядит на поэта.

— Он вчера женился, начальник!

— Сидите там тихо. У него язык есть.

— Да, я вчера женился на москвичке. Для этого и в Москву приехал.

— Фамилия жены?

— Берман Евгения Николаевна.

— Адрес?

— Цветной бульвар… дом…

— Пройдите со старшиной в соседнюю комнату…

Уходя, цепкая рука старшины обхватила предплечье, поэт слышит:

— Почему вы носите в карманах всю эту стеклотару? Вы что, наркоман?

— Да ты что, начальник, больной я, сердце у меня ни к черту. Меня по нескольку раз в день хватает! Как сердечную мышцу сведет, я глотаю эту гадость…

В комнате, куда приводит его старшина, множество железных ящиков, столы, лампы, какие-то провода и большой магнитофон с крупного диаметра алюминиевыми кассетами. На одном из столов — перепачканные черной краской тряпки. Смахнув тряпки на пол, старшина извлекает из хаоса предметов черный валик с рукояткой и, выжав на край поверхности стола краску из тюбика, раскатывает ее валиком. Откладывает валик. Возится с пачкой желтых листков.

— Дай-ка левую руку…

Поэт протягивает руку.

— Расслабь кисть. Я с тобой не здороваться собираюсь. Я отпечатки пальцев у тебя буду брать.

— Зачем? В чем я виноват? Мы себе шли по домам, никого не трогая.

— Ты что, музыкант?

Старшина прижимает его большой палец к столу и потом — к желтому листку. На листке остается жирная сетка — рисунок кожи. Листок, замечает наш герой, разделен на квадраты — для каждого пальца отдельно. По всему листку мелким шрифтом надписи на иностранном языке.

— Почему музыкант?

— Пальцы у тебя аккуратные… Или вор… У карманников тоже деликатные щупальцы.

— Такой родился. Наследственное… Старшина, а почему нас, в чем дело? У меня за всю мою жизнь ни разу отпечатков не снимали. Я боюсь.

— Ничего не знаю. Давай вторую руку…

Он сидит, вытирая руки тряпкой на скамье, и ждет Ворошилова. От желто-грязного света в дежурной комнате очень хочется спать. Почему их забрали? Ненормально. Обычно милиция хватает, если ты что-то совершил у них на глазах. Ну, ударил кого-нибудь, разбил стекло, скандалишь пьяный, украл… Но чтобы так вот, идешь домой, а тебя — в отделение и снимают отпечатки пальцев… странно. Он сотни раз пересекал Москву ночами, и никогда его не останавливали, не говоря уже о том, чтобы задерживать… И что теперь будет? В квартире Берманов, в обнимку с пухлой Женей, спит лже-Эдуард. Если мусора поедут или уже поехали выяснять, а существует ли Евгения Николаевна Берман, и обнаружат там еще одного Эдуарда Вениаминовича Савенко? Что будет? Страшно подумать. А Губанов? С головы его обильно лилась кровь… Разбил ли он череп Губанову или только рассек скальп? А если гений умрет в скорой помощи, по дороге в больницу… От кровоизлияния в мозг? Ну а что, разве был другой выход из положения? Если бы он не врезал наглому гению, то Лёнька имел бы право презирать его после этого всегда, до скончания дней его. И унижал бы при каждой встрече, как унижает он многих, Володьку Сергиенко, например… Нет, другого выхода у него не было. В этой ситуации, в данных обстоятельствах, принимая во внимание среду и ее обычаи. А если копнуть глубже в себе самом, то следует признаться, что ему хотелось схлестнуться с вожаком стаи. С первой же встречи. Игорёк и понесенное им унижение послужили лишь удобным предлогом.

Эд мог бы схлестнуться с лидером еще на праздновании дня рождения младенца… глубоко обидеться за Володьку Сергиенко… Тогда он еще не был готов, по-видимому? Получается, что он не столько отстаивал свою или игоревскую мужскую честь, но скорее посягал на власть… Способен же Эд не отреагировать на толкнувшего его на улице человека, большое дело… Ой, ни хуя ему не будет, пионеру, до самой смерти. Человек, способный так истошно провопить «Мамочка, убивают!», не умрет.

Игорь появляется из недр отделения, чем-то довольный. Большущий нос его особенным образом изгибается, как бы предчувствуя выпивку. Он опускается на скамью и шепчет другу на ухо.

— Я все выяснил, Лимоныч… Старшина мне все рассказал. У его дочки та же болезнь, что и у меня…

— У тебя ни хуя никакой болезни нет. Ты симулянт, значит, дочка старшины тоже симулянтка?..

— Я серьезно, Лимоныч. Я его расколол, нажаловавшись на сердце. У его дочки, оказалась, именно сердечная недостаточность, он с ней, с беднягой, возится. Так вот, нас сейчас выгонят на хуй из отделения на все четыре… Им нужны только наши отпечатки. Здесь, у Парка культуры, совершено убийство. Две ночи тому назад. Какой-то больной зарубил топором дворничиху и ее двух детей, семи и девяти лет… Причем больной выебал бедных деток до того, как прикончить. Старшина говорит, что за всю его мусорскую жизнь не видел такого… Кровищи… Короче, кошмарная история. Министерство лютует, требует результатов. Начальника милиции уже сняли к хуям…