Москва майская

— Привет всем! — говорит Эд.

— Привет, жмурики! — Лёнька сбрасывает прогрызенный кусок на пол. Физиономия его блестит от ветчинного помазания. К ветчине тотчас подбегает сиамская кошка, но, обнюхав кусок, презрительно отталкивает его согнутой в суставе лапкой.

— Лимоновки, Лимонов? — Слава со штофом цветного стекла подошел и ждет. Слава коллекционирует старые штофы и бутылки. Или это Лия их коллекционирует?

— Но нет, не откажусь. Все те же ингредиенты, медицинский спирт на корках?

— Другого не держим.

— Эд, думай о том, что ты делаешь… Опять напьешься… — Анна Моисеевна, как видно, раздраженная его равнодушием, пробует выпустить когти.

«Смолчим, — думает он. — Смолчим и выпьем. Я устал в конце концов, делая двадцать семь рублей. Двадцать два за концерт у Ярмолинской и пятерку взял у девушки Светланы — аванс. Я для семьи старался. Я заслуживаю отдых. Мои полбокала лимоновки». Он глотает жгучую жидкость.

— Эд! Ты же мне обещал! Или хотя бы отдай мне деньги? Ты заработал деньги?

— А вы подеритесь, супруги, а? Она его одолеет, разве нет, а, Сашка? — Губанов толкает локтем сидящего рядом Величанского. — Весом возьмет…

— Ань, отъебись, а… — говорит Эд тихо. — За собой следи. А я не ребенок, — однако вынимает из кармана слипшиеся бумажки. — На! Возьми и успокойся!

Анна Моисеевна выхватывает деньги, прячет их в сумочку, обиженно поворачивается и выходит из комнаты. Эд ловит себя на том, что из общего бормотания у стола он вылавливает лишь визгливый и лающий Лёнькин голос. Он как бы настроил себя на Лёнькину волну. Она ему более всего интересна? Это наблюдение над собой злит его.

— Володя, ты, говорят, отпуск из Литинститута взял? — обращается он к Сергиенко.

— Взял. — Бородач улыбается. — Несколько подустал от нагрузок. Днем — наука, вечером — литература. Подумаю с год. Может быть, вообще стихи брошу писать.

— Вот это правильное решение! Давно пора! — кричит Губанов с противоположной стороны стола.

— Кажется, он ищет ссоры, Володя?

— Кто ищет ссоры?

— Лёнька.

— Он всегда такой заебистый. Я привык. Ему простится за стихи. Знаешь, Есенин или Рембо, судя по воспоминаниям современников, тоже были исключительно неприятные типы.

— Ты что, всерьез веришь, что он гений?

— Как ни крути, старичок, но так получается. — Сергиенко улыбается во всю ширь бороды. — Извини, старичок, я в этом не виноват.

— Закусывайте, девицы и парни, в скором времени будем менять декорации, освобождать стол для цыплят табака. Лёнечка, ты поел?

Ринго заботливым папой обратил свои льняные очи на сына-подростка.

«Еб твою мать, какая сладость! — думает Эд, наблюдая сцену. — Словно это Женечка девяти лет, а не лобастый волк Губанов. „Лёнечка, ты поел?“, „Вы покакали, Лёнечка?“. Чего он с ним так возится? Трудно, однако, предъявлять претензии к Славе. Слава нужен. Стихи его, витиеватые, закрученные, как бесчисленные мелкие кудряшки на голове деревенского беспородного блондина, оставляют Эда безразличным. Слишком выдрочены, как стихи Гробмана. Но Слава функционирует, сближает, знакомит. Он часто ездит в Ленинград и привозит оттуда стихи ленинградцев или самих поэтов. А в Ленинград он экспортирует стихи москвичей, и его, лимоновские, в том числе. Без Славы и его квартиры на Болотниковской улице было бы в Москве куда более пустынно и грустно. Без степенной Лии, без тщательно обрамленных работ московских мазил на стенах, без разнообразных настоек на спирте, без Славиной вдохновенной челки над темными очками… То, что Лён исповедует культ личности Губанова, неудивительно. Слава влюбляется в людей. Удивительно, что Губанов стоит долго и твердо на особом пьедестале. Новый фаворит Венечка Ерофеев пока лишь скромно помещается на пьедестале куда меньшего размера. И что они все в нем находят, в Губанове… Автор неряшливых речитативов. Болтливые, суетливые, наплывающие друг на друга строки. Образы банальные: свечи, карты, Бог, дуэли, Россия… Разве можно о России так развязно и все время болтать… Я вот о России пока еще и не начал…»

— Эд, почему у тебя такое злое лицо? Ты на меня злишься? — Анна Моисеевна, подкрасившая в ванной глаза, садится рядом.

— Я не злой. Так, устал…

В дверь и стучат, и звонят одновременно. За нею — карнавальные, «меннипейные», а-ля любимый Ринго Старром смеховой мир Бахтина, — стоят его ленинградские приятели. В полушубках на голое тело, с палками, тростями, в цилиндрах и платках.

29

Несмотря на значительное преобладание в росте и весе, в Ворошилове, знал Эд, не содержится настоящей злобы. В Лёньке, он предвидел с полной уверенностью, содержится круто-желтая, как моча больного, кипящая злоба. Причина? Гений может быть злобен только в том случае, если он не уверен, что он гений. Если он сомневается. Иначе чего бы ему, столь возвышающемуся над смертными, злобиться?

— Ты здоровый лоб, на голову выше меня, а я тебя побью запросто, потому что во мне нервная сила есть! — кричит Губанов. — Хоть я и в чахоточном городе вырос, а ты на уральской картошке морду в это время нажирал. Иду на вы! — Волчок срывается со стула и бросается на Ворошилова.

Большинство гостей уже покинули празднество, торопясь успеть на метро. Губанов собирался остаться спать у мецената Славы, Эд с Анной обещали взять Игоря в такси.

— Ты что, охуел, Губаныч? — Верзила беспомощно выставляет вперед руки. Однако прыжок врага, повисшего на нем, сваливает его с ног. Оба оказываются на полу.

Лён улыбается. Он невозмутим, как самый невозмутимый из героев вестерна «Великолепная семерка». Он лишь еще пододвигает к стене уже сдвинутый с центра комнаты и значительно уменьшившийся стол.

— Боритесь аккуратнее, атлеты! — только и произносит он и уходит из комнаты.

— Может быть, нужно их разнять, Лия? — обращается Эд к хозяйке дома. Хозяйка чинно беседует в прихожей с незнакомой Эду девушкой, объясняя ей, что собирался сказать автор рисунка углем.

— Ну они сами сознательные, остановятся, когда надоест. — Обнажив десны в светской улыбке, Лия переходит к рисунку пастелью. Возможно, она вознамерилась объяснить девушке все рисунки и картины в квартире.

Прижав Ворошилова к полу грудью, Губанов сел на него, заломил ему руку и методически ударяет его лицом об пол, управляя ворошиловской рукой как рычагом.

— Ты чего, мудак… Губаныч, а, охуел совсем… Больно, отпусти! — хрипит Игорь.

— Проси пощады, алапаевский жлоб, а не то я тебе рубильник сломаю. — Губанов тюкает Игоря лицом об пол, ухватив его за волосы на затылке. Тюкает медленно, крови не видать, щека Игоря мягко ложится на паркет, но лишь скорости не хватает, чтобы сломать Игорю нос, чтобы полилась первая кровь. Ноги верзилы, одна растоптанная большая туфля соскочила, обнажая рваный носок, беспомощно колотят по паркету.

«Ну и живодер, волчок… — думает Эд. — Что же делать-то? Броситься другу на помощь? Однако официально все действие остается в пределах дружеской якобы борьбы, мужской возни, состязания атлетов. Пока крови нет, вмешаться, получается, нельзя…»

Появляется вместе с каким-то широкогрудым типом, кажется, это брат Лии, Ринго Старр. Оценив ситуацию, он, очевидно, решает, что настало время вмешаться:

— Кончайте Олимпийские игры, ребятки! Сейчас будем чай пить. Есть шоколадный торт. Лиин братан привез.

— Проси пощады, дубина! И шоколадом побалуемся! — Губанов хохочет и ударяет ворошиловскую голову об пол.

— Отпусти руку, мудак! — хрипит Ворошилов. — Я встану, я тебя искалечу…

— Угрожает. Бунтует! — Губанов смотрит вверх на Льна и юродиво скашивает рот. Высовывает язык. — Хулит. — Он ударяет голову Игоря об пол так сильно, что даже невозмутимый Ринго морщится.

— Кончай, а, Лёнь! Пошутили — и будет.

— Исключено кончать. Пока пощады не попросит, буду мучить, и заушать, и растягивать конечности. — Неожиданно он дергает заломленную руку Игоря.