Моя Шамбала

– Не, Вовец, все переменилось. У меня оказалось при-звание.

– Я ж говорил, что у Монгола голос появился, и он в хоре запевает, - подтвердил Витька Мотя.

– Я с завтрашнего дня в музыкальном училище рабо-тать буду, - не обращая внимания на Мотю, продолжал Монгол.
– Наш руководитель с директором училища разго-варивал. Меня прослушивали, я им показался, и если бы у меня было семь классов, я бы уже в этом году в училище учился.

Все с уважением смотрели на Мишку. Он чуть помол-чал, пережевывая яблоко, и продолжал, прислушиваясь к себе, будто проверяя еще раз то, что было обдумано и ого-ворено с матерью и было главным для него, судьбоносным.

– Решили, что я закончу вечернюю школу. Директор взял меня чернорабочим. Работа - не бей лежачего. Пере-двинуть рояль, перенести что-нибудь. Ну и возможность заниматься с первым курсом.

Мы засмеялись, одобряя Мишкину удачу.

– Если буду успевать, на будущий год возьмут сразу на второй курс без экзаменов. А там на первом курсе, между прочим, дяди есть побольше моего. В школе я переросток был, а здесь нормальный. И еще со мной преподаватель бу-дет отдельно вокалом заниматься.

– Это как, вокалом?
– спросил Мухомеджан.

– Ну, голос мой будут ставить.

– Как ставить?

– Ну, так говорят у нас. Нужно поставить голос, чтобы правильно пел.

– Так ты сейчас неправильно поешь?
– в голосе Мухо-меджана было полное разочарование.

– Почему неправильно?
– обиделся Монгол.
– Я пою правильно. Но я не умею дышать, не знаю, когда звук от-крыть, когда закрыть,

– Как не умеешь дышать?
– испугался неугомонный Мухомеджан.

Пацаны зашикали на него, и он, засопев сердито, за-молчал.

– Я умею дышать обыкновенно. А в пении важно осо-бое дыхание, - с удовольствием объяснил Монгол.

– Спой, Миш!
– вдруг попросил Изя Каплунский.

– Спой!
– поддержал его Самуил.

– Спой!
– загалдели все разом.

И Мишка спел. Он был готов петь. Он хотел петь. Он встал, распрямился, и пропала сразу его обычная сутулость, чуть расставил ноги, приподнял подбородок и устремил взгляд куда-то за поле. Лицо его сделалось серьезным. Так его, наверное, учили в клубе "Строителей". Мальчишки замерли.

И вдруг чистейший лирический тенор зазвучал над полем и понесся ввысь и вширь, повергая нас в изумление и в сладостное состояние любви и всепрощения.

А-а-ве Ма-ри-ия?

Гра-ция пле-на до-ми-нус те-кум.

Бе-не-дик-тус фрук-тус вен-трис ту-и,

Йе-сус сан-кта Ма-рия ма-тер деи...

Пел Мишка на нерусском языке. Никто из нас не слышал прежде этой мелодии. И Мишкин голос мы тоже слышали впервые. Но все это было настолько изумительно, что мы сиде-ли зачарованные и не смели пошевелиться, чтобы не спугнуть это волшебное ощущение нереальности происходящего.

Я закрыл глаза и через какое-то время увидел разно-цветное мелькание точек, словно мерцание многочислен-ных звезд. Мишкин голос зазвучал объемно, пространство расширилось, и я вдруг увидел горе, всеобщее людское го-ре. Оно плыло над головами, над морем голов. Грузовики, перекрывающие улицы, военные, много военных, белые крыши, снег на головах и на грузовиках. Все безмолвно, все движется, как в замедленном кино, величественно и страшно. А над этим живым безмолвием звучит:

Бе-не-дик-тус фру-ктус вен-трис ту-и

Йе-сус сан-кта Ма-рия ма-тер де-и...

Я пролетел над толпой, будто меня переставили с места на место, проник сквозь стены и оказался в большом траурном зале. Вокруг все красное и черное, и еловая зелень веток; снова военные. И вдруг какая-то сила ткнула меня в постамент, как кошку мордой в молоко. На постаменте, задрапированном красным и черным, стоял гроб, утопающий в цветах, и в гробу лежал человек в военном, лицо которого каждому знакомо с малых лет. Паника и Страх отбросили меня от знакомого лица. А вокруг стояли и колыхались люди, и лица их выражали скорбь. Громче и проникновеннее зазвучал высокий голое:

Ор-а про но-бис пе-ка-то-ри-оус ну-унс эт

Ин хо-ра мор-тис но-стра-э А-мен.

– Когда?
– беззвучно и отрешенно забилось мое созна-ние в вопросе. Огнем заполыхали цифры, из которых скла-дывался год.

И вдруг всё стихло. Исчез зал. Еще раз мелькнула пе-ред глазами нескончаемая людская масса, заснеженные крыши.

Я открыл глаза. Монгол стоял, опустив голову. Все молчали. Потрескивал, догорая, костер. Каплунский отвер-нулся, сглатывая комок, подступивший к горлу. Он тихо плакал. Может быть, вспомнил об отце, а, может быть, жа-лел мать и сестру.

– Мишка, Монгол!
– задохнулся от восторга Мухомед-жан.
– Ну, ты, это... гений!

– Пацан!
– донеслось со стороны завода. Несколько го-лов, выглядывало из-за забора.

– Молодец, кореш! Спой еще!
– попросили они.

От дороги послышались хлопки. Это с десяток прохо-жих свернули на голос. Монгол смутился, повернулся в сто-рону забора, потом в сторону дороги, показал на горло: "Не могу". Головы исчезли за забором, а люди, свернувшие с дороги, увидев, что певец сел и петь больше не собирается, быстро разошлись.

Возбуждение прошло, но осталось тепло в душе и доб-ро в сердце. То ли от вина, то ли от Мишкиного пения, а скорее всего и от того и от другого, нас пронизывала любовь и теплое чувство счастья. Так бывает в горе, когда слезы об-легчили душевную скорбь и очистили душу, и ты готов по-делиться со всеми последним.

Монгол открыл вторую бутылку, и мы выпили еще вина, закусывая картошкой, от которой шел пар, разламывая ее, и выгрызая до подгоревшей корочки, перемазывая руки, носы и щеки сажей. Сажа скрипела на зубах, но это было пустяком по сравнению с удовольствием от печеной в костре картошки.

– Аликпер, ты работать идешь, или в школу в восьмой?
– спросил Мухомеджана Монгол.

– Нет, хватит, в школу больше не пойду, - улыбнулся безза-ботно Мухомеджан.
– Меня в котельную берут. Работа грязная, с углем, зато сезонная. А летом лес, рыбалка. А там посмотрим.

– Как же ты диктант завалил?
– удивился Монгол. У Монгола с русским всегда были лады.

– Да он в слове "еще" четыре ошибки делает, - без-злобно засмеялся Мотя-старший.
– Надо же умудриться, на одной странице шесть орфографических и четыре синтак-сических ошибки.