Может сейчас

– Знаешь, что может немного облегчить всю эту ситуацию? – спрашивает Уоррен.

Я качаю головой, больше ни в чем не уверенная.

Он многозначительно смотрит на меня.

– Ты.

Что?

– Я? Как я могу облегчить? Если ты не заметил, я очень старалась проявлять терпение как у гребаного святого.

Он кивает в знак согласия.

– Я говорю не о твоем терпении, – отвечает он, наклоняясь вперед. – Ты была терпеливой. Но ты не была извиняющейся. Есть девушка, которую ты серьезно обидела, и она играет огромную роль в жизни Риджа. И хотя она утверждает, что не винит тебя, ты, вероятно, все же должна извиниться перед ней. Извинения не должны происходить из-за реакции человека, который был обижен. Извинения должны происходить из-за неправильного поступка.

Он хлопает ладонями по столу, как будто разговор окончен, и встает, хватая поднос с едой, который приготовил для Риджа и Бриджит.

Меня выворачивает наизнанку при мысли о том, что после всего случившегося я окажусь лицом к лицу с Мэгги. И хотя я не беру на себя никакой ответственности за все обиды, которые она и Ридж накапливали друг к другу на протяжении многих лет, я беру на себя ответственность за то, что я была Тори в течение знойной минуты и ни разу не потянулась к ней, чтобы извиниться.

– Пошли, – говорит Уоррен, вытаскивая меня из ступора. – В жизни есть вещи и похуже, чем иметь бойфренда с сердцем размером со слона.

···

По дороге домой я абсолютно молчу. Уоррен даже не пытается меня разговорить. Когда мы возвращаемся в квартиру Риджа, он все еще спит. Я пишу ему записку и оставляю ее рядом с ним на кровати.

«Не хотела будить тебя, потому что ты заслужил того, чтобы поспать. У меня сегодня много домашней работы, так что, может быть, я смогу приехать завтра вечером после работы.

Я люблю тебя.

Сидни».

Мне стыдно лгать ему, потому что я не поеду домой делать уроки. Я еду домой переодеться.

Эта поездка в Сан-Антонио назрела давно.

Глава 18

Мэгги

Моя мать была драматичной женщиной. Все вращалось вокруг нее, даже когда речь шла не о ней. Она принадлежала к тому типу людей, которые, когда кто-то рядом с ней испытывал что-то плохое в своей жизни, каким-то образом связывали это со своей собственной жизнью, так что трагедия этих людей могла быть и ее трагедией тоже. Представьте, каково ей было иметь дочь с муковисцидозом. Это был ее звездный час: впитать сочувствие, заставить всех проявить жалость к ней и к тому, каким оказался ее ребенок. Моя болезнь стала большей проблемой для нее, чем для меня.

Но это продолжалось недолго, потому что она временно устроилась в компанию в Париже во Франции, когда мне было три года. Она оставила меня с бабушкой и дедушкой, потому что там было «слишком холодно» для меня, и было бы «слишком трудно» учиться ориентироваться в новой стране с больным ребенком, как с хомутом на шее. Отца никогда не было в моей жизни, так что это был не вариант. Но мама всегда обещала, что когда-нибудь заберет меня к себе в Париж.

Бабушка и дедушка родили мою мать в очень позднем возрасте, а у своей матери я появилась на свет, когда ей было около тридцати лет. Дело шло к тому, что мои бабушка и дедушка едва ли могли позаботиться о себе, не говоря уже о ребенке. Но временный переезд моей матери стал постоянным, и каждый год, когда она приезжала домой навестить меня, то обещала, что заберёт меня с собой, когда придет время. Но ее рождественские визиты всегда заканчивались тем, что под Новый год она уезжала в Париж без меня.

Может быть, она и собиралась взять меня с собой, но, проведя со мной две недели на Рождество у моих бабушки и дедушки, она вспоминала, какую огромную тягость я привношу в ее жизнь. Раньше я думала, что это из-за того, что она меня не любит, но в тот год, когда мне исполнилось девять, я поняла, что моя болезнь – вот то, что она во мне не любит. Не меня саму.

Мне пришла в голову мысль: если только я сумею убедить ее, что могу сама о себе позаботиться и что мне не нужна ее помощь, то она возьмет меня с собой, и мы наконец-то будем вместе. В течение нескольких недель, предшествовавших Рождеству, когда мне исполнилось девять лет, я была крайне осмотрительна. Я принимала все витамины, которые смогла раздобыть, чтобы не простудиться и не заразится от одноклассников. Я пользовалась своим жилетом в два раза чаще, чем требовалось. Я старалась спать по восемь часов каждую ночь. И хотя в ту зиму в Остине выпал впервые за многие годы снег, я отказалась выходить на улицу, чтобы порезвится, потому что боялась простудиться и оказаться в больнице во время визита матери.

Когда она приехала за неделю до Рождества, я была крайне осмотрительна, никогда не кашляла в ее присутствии. И не принимала лекарства при ней. Я делала все, что могла, чтобы казаться живым здоровым ребенком, чтобы ей ничего не оставалось, кроме как видеть во мне ту дочь, какой она всегда хотела меня видеть, и чтобы она забрала меня с собой в Париж. Но этого не случилось, потому что в рождественское утро я подслушала, как они с бабушкой спорили. Моя бабушка говорила маме, что хочет, чтобы она вернулась в Штаты. Она сказала, что беспокоится о том, что будет со мной, когда они умрут от старости.

– Что будет делать Мэгги, когда мы уйдём из жизни, а тебя не будет рядом, чтобы позаботиться о ней? Тебе нужно вернуться в Штаты и наладить с ней отношения.

Я никогда не забуду слова, которые сказала ей в ответ моя мать:

– Ты беспокоишься о том, что может никогда не случиться, мама. Мэгги скорее всего умрет от своей болезни раньше, чем вы оба от старости.

Я была так потрясена ее реакцией на слова бабушки, что убежала в свою спальню и отказалась разговаривать с ней до конца ее пребывания. На самом деле, это был последний раз, когда я разговаривала с ней. Она, прервав своё путешествие, уехала на следующий день после Рождества.

После этого она как бы исчезла из моей жизни. Она звонила бабушке примерно раз в месяц, но больше не приезжала на Рождество, потому что каждый год я говорила бабушке, что не хочу ее видеть.

Мать умерла, когда мне было четырнадцать. В поезде по дороге из Франции на деловую встречу в Брюссель с ней случился обширный сердечный приступ. Никто в вагоне даже не заметил, что она умерла, пока состав ни проехал три остановки после ее станции.

Узнав о ее смерти, я отправилась к себе в спальню и заплакала. Но я плакала, не потому что она умерла. Я плакала, потому что, какой бы драматичной она ни была, она никогда не делала драматических попыток добиться моего прощения. Я думаю, это потому, что ей было легче жить без меня, когда я злилась на нее, чем когда я скучала по ней.

Через два года после ее смерти умерла моя бабушка. Событие стало самым тяжелым, что я когда-либо переживала. Я думаю, что до сих пор не оправилась после ее ухода. Она любила меня больше, чем кто-либо когда-либо, а когда ее не стало, я почувствовала абсолютную утрату этой любви.

А теперь моего дедушку – последнего из тех, кто меня воспитывал, поместили в хоспис из-за ухудшения здоровья и пневмонии, с которой он слишком слаб, чтобы бороться. Мой дедушка умрет со дня на день, а из-за моего муковисцидоза и характера его болезни мне не разрешают увидеться с ним и попрощаться. Скорее всего, он уйдёт из жизни на этой неделе, и, как и боялась бабушка, они все уйдут, а я останусь совсем одна.

Похоже мама ошибалась, когда говорила, что я погибну раньше их. Я переживу их всех.

Я знаю, что опыт общения с матерью мешает всем остальным моим отношениям. Мне трудно представить, что кто-то еще может полюбить меня, несмотря на мою болезнь, ведь даже моя собственная мать не могла этого сделать.

Но Ридж смог. Он был в этом со мной долгое время. Но, наверное, в этом и была проблема. Мы с Риджем не были бы вместе так долго, если бы не моя болезнь. Мы были слишком разными. Так что, я думаю, на каком бы конце планеты ни находились люди, будь они слишком самовлюблёнными, чтобы заботиться обо мне, или слишком самоотверженными, чтобы остановиться, я буду обижаться на них. Потому что по какой-то причине я, кажется, потеряла часть себя из-за этой болезни.