Муля, не нервируй… Книга 4

— Я не займу много времени. Задам просто пару вопросов. Можно и здесь, — я сухо кивнул на просторный вестибюль (если его так можно было назвать), в котором в это время, кроме нас, никого больше не было.

— А разве вы не хотите посмотреть нашу репетицию? — взгрустнул Капралов-Башинский.

Смотреть репетицию я не хотел. Но признаваться в отсутствии тяги к прекрасному было некамильфо, поэтому я вздохнул:

— Увы, в другой раз, Орест Францевич. Тороплюсь, понимаете ли. Завтра важное совещание в Комитете, нужно успеть доклад подготовить.

При слове «комитет» и «доклад» Капралов-Башинский чуть ли не вытянулся в струнку. Это он понимал прекрасно.

Вот и чудненько.

Мы вступили под сень вестибюля, и я начал допрос:

— Скажите, Орест Францевич, что вам известно о советско-югославском проекте?

Он неожиданности Капралов-Башинский, который семенил рядом со мной, стараясь попадать в ногу, сбился с шага и приуныл.

— Эммм… — заблеял он и с тревогой посмотрел на меня.

— Да вся театральная Москва об этом знает уже, — с подчёркнуто легкомысленным видом взмахнул рукой я, — мне интересно, что именно говорят в высших кругах, среди режиссёров…

— Ах, среди режиссёров, — испустил облегчённый вздох Капралов-Башинский, — да много чего говорят…

— А всё-таки? И кто метит в этот проект? — прищурился я и, чтобы смягчить формулировку, добавил, — на ваш профессиональный взгляд, конечно же. Я потому к вам и пришел, что у вас есть чутьё на всё это…

От похвалы Капралов-Башинский чуть зарделся и я, чтобы дополнительно мотивировать его на откровенность, добавил:

— Разумеется всё останется между нами.

— А финансирование нашего ремонта… — нагло пискнул ушлый режиссёришка.

— … будет после того, как я разберусь с этим проектом, — почти искренне заверил его я.

Капралов-Башинский проникся, наклонился ко мне и выдал:

— Глориозов, Завадский и Кривошеин. — Он чуть замялся и добавил, — но больше всех, конечно же, Кривошеин.

— А кто это такой? — удивлённо поморщился я. — Что-то я и не слышал о таком режиссёре.

У нас была картотека на всех режиссёров, драматургов и актёров. И я часто её изучал (да что говорить, в любую свободную минутку). Интернета в этом времени ещё не было, поэтому любая информация была на вес золота. Не знаешь, когда и что пригодится, а гуглить не получится.

— Кривошеин — сценарист и драматург, — молвил Капралов-Башинский, но взгляд его при этом слегка вильнул.

Я почувствовал — вот она, ниточка.

Но сколько я не просил его рассказать о Кривошеине, ничего не вышло. Единственное, что удалось выяснить, что это великий драматург и его пьесы пользуются спросом среди провинциальных театров. И всё. Остальное — как отрезало.

Поняв, что больше здесь ловить нечего, я торопливо распрощался с навязчивым режиссёришкой и вышел из театра на улицу, провожаемый ехидным взглядом попугая.

Было уже темно и холодно. Косо лупил дождь, и я брёл по направлению к асфальту также наискосок.

Путь мой пролегал к Мулиному отчиму. Да, было уже поздно, но, зная Модеста Фёдоровича, уверен, что он сейчас сидит в кабинете, курит и пишет очередную научную статью.

И я оказался прав.

— Муля! — обрадовался он мне, как родному, — заходи! Заходи! Ужинать будешь?

Я отказался от ужина и Модест Фёдорович потащил меня в кабинет:

— Я тут холостякую, — хмыкнул он, — поэтому извини за беспорядок.

Я окинул взглядом кабинет — Мулин отчим был педантом, поэтому то, что он называл «беспорядком» для других могло показаться образцом чистоты и уюта.

— А где Машенька? — спросил я.

— Бросила меня и уехала, — сказал он, но, увидев, как вытянулось моё лицо, не удержался и хихикнул, — в Брянск уехала. К двоюродной сестре погостить. Там у неё юбилей, а я с работы не смог. Вот она сама и уехала. Через два дня вернётся.

— Семейные торжества — это святое, — дипломатично сказал я и спросил, — как у тебя дела на работе?

Затем я около часа слушал восторженные речи Модеста Фёдоровича о перспективах, которые открываются перед ним в новом институте. И как руководство старого НИИ только теперь оценило вклад Модеста Фёдоровича в фундаментальную науку и осознало коварство Попова. И что его даже просили вернуться, но Модест Фёдорович не такой, и никогда не вернётся туда, где его так не ценят. Ну, в общем, всё в таком вот духе.

— И перспективы использования гидрослюд, в частности вермикулита, открываются такие, что дух захватывает! — подытожил Модест Фёдорович и сделал вдох.

Воспользовавшись ситуацией, я торопливо задал вопрос, пока он опять не перекинулся на рассуждения о физколлоидной химии и тому подобном.

— Отец! — закинул удочку я, — а в мире науки постоянно такие вот интриги царят?

— К сожалению, сын, — это слово Мулин отчим подчеркнул голосом с особым удовольствием, — в любой отрасли человеческой деятельности, где есть хоть какая-то перспектива, начинаются интриги. И чем больше перспектива, тем…

— Интриг больше, — перебил я начало новой лекции.

Модест Фёдорович, обнаружив, что его лекцию слушать не собираются, тяжко вздохнул, подкурил сигарету и спросил уже более внятным тоном:

— А что именно ты хотел узнать?

— Ты знаешь директора Института философии?

При этих словах добродушное лицо Мулиного отчима напряглось:

— Александрова? — спросил он и вильнул взглядом, — Да ничего особенного, Муля. Учёный, как учёный. Доктор философских наук. Профессор. Академик.

Он раздражённо затянулся и уставился на стену немигающим взглядом, очевидно что-то припоминая.

А я молчал и терпеливо ждал.

Мулин отчим, увидев, что я жду, начал раздражаться:

— Зачем он тебе, Муля?

Я молчал и смотрел на него.

— Не лез бы ты в это дело! — фыркнул Модест Фёдорович и крепко затянулся. Пальцы его при этом чуть подрагивали, ну, или мне так показалось.

— Отец, — тихо сказал я и Мулин отчим вынужден был повернуть лицо ко мне, — когда скотина Попов попытался отобрать дело твоей жизни, ты разве сдался? Предпочёл не лезть?

— Чем он тебе уже навредил? — словно пружина, сжался Модест Фёдорович, и с тревогой взглянул на меня, — пойми, Попов и Александров — личности разного масштаба, сын.