Муля, не нервируй… Книга 4

Валентина задумалась. От усердия она аж губу закусила и смотрела сквозь меня рассеянным взглядом.

— Ладно, Валентина, — демонстративно вздохнул я, — не хочешь, как хочешь. Пойду я, пожалуй. Поздно уже.

И, не дав ей опомниться, я развернулся и ушел, оставив девушку в смятении и глубокой задумчивости.

Здесь главное, чтобы она подольше поразмышляла. Я более, чем на сто процентов уверен, что сегодня ей предстоит бессонная ночь. А завтра она сама найдёт меня и скажет, что согласна. Такие упорные натуры я хорошо знал. А Валентина, когда делала смету на мой проект, доказала, что упорства ей не занимать. Просто она не знает, куда двигаться. А я могу ей указать правильный путь. Поэтому она с меня не слезет. И аспирантура — это самое малое, что она может для меня сделать. Если надо, она и Эверест покорит.

На улице я чуть подзадержался, закурил. Ветер утих. Дождя не было. И хоть сырость оставалась, но было в принципе не настолько неприятно, чтобы я отказал себе в возможности спокойно поразмышлять на свежем воздухе.

А думал я о том, что мой принцип «не складывать все яйца в одну корзину» должен всегда реализоваться в нескольких направлениях. Вот сделал я ставку советско-югославский проект, а о дополнительном варианте и не подумал. И вот результат — сейчас я, как старуха перед разбитым корытом. А имел бы запасной вариант, плюнул бы на этот проект, переступил и пошел себе дальше.

Сам, дурак, виноват. Поленился. Теперь придётся воевать.

Я вздохнул, крепко затянулся и посмотрел на небо. Оно было серым, свинцовым. Хотя сквозь густые ночные облака вдруг пробилась звёздочка.

Я улыбнулся и бросил окурок в урну. Буду считать, что это хороший знак. Путеводная звезда.

И пошел домой.

Пока шёл, из головы всё не выходила мысль, про яйца и корзину. И, хотя вдали уже показалась моя улица, а до дома оставалось каких-то пару сотен шагов, когда я развернулся и направился в обратную сторону.

Больше таких ошибок не допущу.

Я немного попетлял по улочкам и дворам (решил срезать дорогу напрямик, время было позднее), и остановился у дома, где в прошлый раз встретил Веру Алмазную.

Она меня приглашала к себе. И хотя было это с другой целью, но приглашением я решил воспользоваться сейчас.

Валентина Валентиной, но стопроцентно полагаться на чужого человека было непредусмотрительно.

Да, Вера тоже была тёмной лошадкой, но лучше пусть будут две. Тогда больше вероятности, что хоть одна из них доскачет до финишной прямой.

Я усмехнулся и посмотрел на дом. Все окна уже не светились. Была ночь и порядочные советские люди давно спали, набираясь сил перед трудовым днём.

Лишь в одном окне был свет. Оттуда доносилась патефонная музыка и смех.

Думаю, я знаю, где живёт Вера Алмазная.

Я хмыкнул и стал подниматься по лестнице.

И оказался прав, когда дверь распахнулась.

— Муля! — Вера была пьяна, но меня каким-то образом узнала.

Она была сейчас похожа на нечто среднее между пандой и Джокером: тушь вокруг глаз поплыла, помада, тоже. Да и лицо слегка поплыло.

Чуть покачиваясь, она обличающе ткнула в меня зажатым в руке полупустым бокалом с шампанским:

— Т-ты-ы ф-фу!

Мда. Не учёл степень её опьянения.

— Вера, — сказал я строгим голосом, — нам надо поговорить.

— Хорошо! — с преувеличенно-пьяной готовностью кивнула Вера, — Давай говорить. Я всё скажу! Всё! Слушай же! Афонин — козёл!

— Почему? — решил поддержать разговор я (лучше в начале разговора всегда проявлять интерес, особенно, если женщина так шикарно пьяна. Так можно быстрее добиться поставленной цели, какой бы она ни была).

— Я отправила фотокарточку на кинопробы, — зло фыркнула Вера и чуть не упала, но успела вовремя ухватиться за дверной косяк, — Афонин сегодня позвонил и сказал, приезжать. Я приехала. Оказалось, он перепутал мою фотокарточку с открыткой…

Она икнула и злобно добавила:

— Как можно было перепутать меня с памятником Ломоносову?

Она посмотрела на меня с обидой и добавила:

— Муля, ты знаешь, кто такой Ломоносов?

Я знал. Поэтому кивнул.

— Разве я на него похожа? — удивлённо захлопала глазами Вера и вопросительно уставилась на меня.

Я закивал отрицательно, мол, нет, нисколечко не похожа.

Вера просветлела лицом:

— Муля! — расцвела улыбкой она и сказала, тщательно выговаривая слова заплетающимся языком, — ты ко-о-отик!

— Не возражаю, — ответил я и добавил, — Вера, загляни завтра вечером ко мне, в коммуналку. Поговорить надо. Я могу тебе помочь. А ты — мне.

Не знаю, поняла ли она меня, но, когда я уже спускался по лестнице, дверь у нее закрылась и орущая музыка стихла.

Так, с Верой тоже вроде всё понятно. Если не зайдёт завтра ко мне, значит, придётся её вылавливать тут. Не хотелось бы время тратить. Но других таких вот вариантов пока не вижу.

Итак, у меня есть Валентина и есть Вера. Остался третий вариант. Запасной.

Надо будет его хорошенько продумать.

Я вернулся домой. Коммуналка уже спала, и я, стараясь не шуметь, осторожно прошел на кухню. Опять потянуло курить.

Там, за столом, сидел мрачный Жасминов. Перед ним печально стояла полупустая бутылка кефира, на которую он взирал совершенно нелюбезно.

Он был очень трезв и очень мрачен.

— Муля, — сказал он, — займи два червонца. Я потом отдам.

— Ты на работу устроился? — спросил я, вытаскивая из бумажника деньги.

— Да пока не получается, — ещё больше помрачнел он, но деньги сцапал и торопливо сунул их в карман (видимо, пока я не передумал), — не берут никуда. Говорят, из-за амораловки. А я что, один такой? Да там все! Вон в Большом что творится! Про остальные, помельче, вообще молчу!

Он подался вперёд и с горящими глазами начал передавать мне последние сплетни из театральной жизни:

— Дирижер балета Файер разводится! А сам сто лет уже как старый пердун!

— Ну, как бы это его дело, — с недоумением пожал плечами я, — возможно в молодости была любовь, влечение, страсть, к преклонному возрасту всё прошло, а общих интересов с супругой не было и нету. Так иногда бывает…

— Муля! Он в пятый раз разводится! И все балерины через него там прошли! И это только начало. Я точно знаю!

У меня лицо вытянулось.

— Но это ерунда, по сравнению с остальными! — загорячился Жасминов, — вон тот же Лавровский бросил жену с ребенком ради другой балерины. А он, между прочим, главный балетмейстер в Большом. А художник Рындин бросил семью с двумя взрослыми дочерями и сошелся с Улановой. Но с женой не развёлся и живёт на две семьи. Бегает туда-сюда. При этом из Партии его не погнали, он так и продолжает оставаться членом парткома. А дирижер Кондрашин, говорят, женился в третий раз. И это только за полтора года. Да и у Покровского рыльце в пушку.