Мы сделаны из звёзд

Ребенок. Гребанный ребенок. Таким людям, как Патриция, законом должно быть запрещено даже допускать мысль о том, чтобы родить ребенка. Ее материнский инстинкт меньше, чем возрастное ограничение у «Телепузиков». Этот ребенок родится и будет гнить в том же дерьме, что и Дэнни когда-то.

Это невыносимо.

Ему совсем не хотелось выбираться из тюремной камеры. Пусть оттуда несло, как из зверинца, да и заключенные уже не особо походили на людей, но там не нужно было думать о том, какой очередной радушный прием ждет его дома, или какого пьяного подонка придется оттаскивать от матери на этот раз.

Брехня этот чертов Дисней. Нет никакого «жили долго и счастливо», правда в том, что как только вы разберетесь с одной проблемой, на вас сваливается еще сто пятьдесят. Люди не просто так становятся кусками дерьма, которым ни до чего нет дела. Это жизнь выматывает.

Дэнни знает. Он прошел через это. Попробуйте отыскать в этом городе кого-то с еще более дурной репутацией, и он будет крайне удивлен. Проблемы закаляют, делают черствым, все «прелести» этого существования убивают всякое желание жить и заботиться о том, что с вами будет дальше.

Спустя пару часов Тревис — охранник двадцати с лишним лет, дежуривший сегодня, подошел к решеткам камеры со связкой ключей и отпер замок.

— Блиц, на выход, — объявил он, открывая дверь.

Пока Дэнни проходил мимо него, Тревис сочувственно похлопал парня по плечу. Ну да, его в этом участке каждая собака знала, и все были в курсе того отстоя, которое происходило в его жизни.

Шутя отдав Тревису честь, Дэнни, через силу сохраняя беззаботную улыбку на лице, прошествовал мимо притихших сержантов и застывших в дверях охранников. У стойки администрации ему выдали личные вещи — телефон, пачку мятной жвачки, целый склад зубочисток и зажигалку.

Сигареты, и те закончились, с грустью подумал он.

Загнав в уголок все еще немного кровоточащего рта зубочистку, он попрощался с миссис Лукас, сидящей за вахтой у корпуса, и вышел на улицу, уверенный, что через какое-то время сюда вновь.

Свет фонарей ударил в глаза и тысячами маленьких иголок впился ему в мозг, вызывая страшнейшую головную боль. Не успел он камнем рухнуть на асфальт, как его вдруг с обеих сторон подхватили чьи-то руки и потащили вперед.

— Ало, гараж! — он очнулся, когда перед его глазами защелкали длинные бледные пальцы, который парень узнал даже в полубессознательном состоянии. — Очнись, Рэмбо!

Дружеская улыбка и блондинистая шевелюра лучшего друга делали его похожим на ангела, и Дэнни уже было подумал, что умер, пока полностью не оклемался, медленно массируя виски. Оглянувшись вокруг, он понял, что стоит прислоненным к задней дверце новехонькой кайловой иномарки, а за рулем сидит совершенно спокойный шериф Уолберг, с которым у тети Кайла, судя по всему, уже очень серьезный роман.

Кайл поправил свои темные очки на переносице и застыл, критично оглядывая ссадины и синяки на пострадавшем лице друга. Его сердце защемило от гнусного чувства вины. Со всей своей своей меланхольной депрессией он бросил друзей на произвол судьбы. Вот, что получается, когда он начинает вести себя так, словно ему ни до чего нет дела.

— Что случилось? — с нажимом спросил Кайл.

И пока Кайла разъедало самобичевание, Дэнни разрывался на части от стыда. Кайла был ему почти родным братом, семьей, которой его обделило родовое древо. У этого парня всегда были свои тараканы в голове, из-за которых он часто уходил в длительные, запойные загоны. Но Кайл все еще был самым умным и проницательным человеком из всех, кого он знал.

Дэнни раньше многого не мог понять. Сначала ему казалось, что в их компании именно Ли грубая и резкая. Только со временем стало ясно, что она, на самом деле, была просто маленьким пушистым комочком веры и надежды. Она всегда смешила его своими шипами, которые на ощупь были как семена одуванчиков — стоило только ветру подуть, как она становилась беззащитной и хрупкой.

В то время как Кайл за маской своей позерской, циничной алкогольной души был просто ночным кошмаром. Он, в отличие от подруги, не будет распинаться о том, что жизнь наладится, не станет обнадеживать, что мир все расставит по местам.

Потому что он не расставит.

Потому что в мире все лежит, как попало, и если тебе не повезло, то ты попадешь в кучу хлама, из которой немногим позволено выбраться.

Шериф Уолберг отправился в участок «по делам», а Кайл с Дэнни остались вдвоем возле машины, вглядываясь в черное от ночи небо.

— Слишком охренительно долгий день, тебе не кажется? — выдохнул Кайл.

— Мне кажется, что я себе все яйца отморозил в этой чертовой камере, когда там уже врубят отопление?

Кайл снял очки с глаз. Это значило, что он устал и не мог понять, что происходит. А Кайл не любил не понимать. Дэнни эти глаза всегда немного пугали. Серые, словно мертвые, цвета угасающих звезд. И эти глаза пробирались прямо в душу, вытряхивая из нее каждый спрятанный секрет.

Кайл опять врубил этот свой сканирующий взгляд, из-за которого возникало чувство, словно он знал о Дэнни даже больше, чем он сам.

— Знаешь, в чем твоя проблема, Дэнни? — грустно улыбнулся Кайл, возвращая очки на лицо.

— У меня их дохрена и больше, чувак, ты серьезно собрался назвать только одну? — усмехнулся он, не показывая, что не на шутку встревожен.

— Тебе пора уже вырасти.

Дэнни откинул затылок на промерзшую крышу машины и рассмеялся. Горько, устало и разбито.

— Я в заднице, Кайл. В глубокой заднице, не в чертовой Неверландии, ясно? У меня есть, как ты любишь говорить, «логические» причины обижаться. Я бы подал на жизнь в суд, если мог.

Они говорили долго, размеренно. Время для них словно остановилось. Фил поглядывал на парней из окна своего кабинета, не решаясь выйти наружу и прервать их беседу. Они казались ему какими-то отстраненными, ушедшими в другое пространство, которое не каждому дано понять. Для этих двоих все исчезло, жили только слова. Они скурили почти полпачки сигарет, Кайл больше десятка раз поправлял очки у себя на переносице, а Дэнни перегрыз концы всех имеющихсяв запасе зубочисток.

— Ты же понимаешь, что теперь все изменится? — вздохнув, подвел итог Кайл. — Твоя жизнь крутанулась на все сто восемьдесят градусов. С одной стороны — это паршиво, но с другой... черт, и с другой паршиво.