На сердце без тебя метель...
Шрифт:
— Отчего ты вдруг заговорил о ней? — удивился Борис.
Александр ответил не сразу, сам не понимая, почему вспомнил о том давнем случае: от безрассудного поступка девицы Парамоновой до дуэли с ее братом. Он бы, верно, мог понести более суровое наказание за поединок, если бы не восстание на Сенатской. Но невольное участие в попытке свержения государя затмило его остальные грехи.
— Где она ныне? Девица Парамонова? — сорвалось с языка.
Борис как-то неохотно, словно не желая разбередить старые раны, рассказал, что старшие Парамоновы умерли один за другим, не вынеся позора дочери и потери сына, а сама девица приняла постриг в небольшой обители Калужской губернии.
— Я мог бы все исправить. Тогда. Ежели бы захотел, — отрывисто произнес Александр. —
Почему это вдруг пришло ему в голову? Был ли хмель тому виной или что-то переменилось в нем самом? Александр не мог дать ответа, как ни пытался его найти. Ни в тот вечер, ни в последующий за ним день, ни далее — вплоть до сегодняшнего летнего дня, когда он проверял недавно приобретенное оружие. Одно не подлежало сомнению — в нем проснулось нечто, что ему определенно не нравилось. Нечто, что делало его слабым, а слабость он всегда презирал. Он привык брать, когда ему было выгодно, делать то, что хотел, невзирая ни на что. А нынче… мог только злиться на себя за все мысли, чувства и за слабину в душе.
Именно эта слабина заставила Александра наутро после ужина с Борисом выехать обратно в Заозерное. Он отказался от предложения Головнина поискать знакомцев в епархии, чтобы похлопотать по его вопросу. Потому что отказался от самой идеи во что бы то ни стало достать из обители ту, что укрылась за монастырскими стенами. От намерения вернуть Лизу в его жизнь любой ценой отказался. И не потому, что не оставь он своей затеи, прослыл бы окончательно безбожником и мерзавцем. Ему не было до того дела. А потому, что это было ее решение, и следовать ему было самым верным, как Александр убедился спустя несколько дней после возвращения из Москвы, когда на подносе среди прочей корреспонденции нашел письмо, написанное аккуратным витиеватым почерком.
«…Я прошу вас простить меня, — писала ему Лиза. — Я прошу вас простить все зло, содеянное мною. Меня не оставляет мысль, что я причинила вам столько худого. Никогда прежде я не творила такого и не имела ни малейшего намерения на то. Никто не заслуживает подобного. Ни одно творение Божье. Мне сказали, что у вас нет души, что вы не верите в заповеди Господни и в Его волю, что для вас нет ничего святого. Вы и сами верите в то, как я успела узнать за время, что провела подле вас. Но вы ошибаетесь… О, как же вы ошибаетесь! Я видела вас иным. Я хочу верить, что вы иной. Я помню ваше трепетное отношение к Пульхерии Александровне. Я помню теплоту ваших глаз и вашу нежность. Такое невозможно сыграть. Я не верю, что то было лишь игрой. Я знаю, что вы лучше, намного лучше… Вы именно такой. И сохраню вас в памяти именно таким…»
Видимо, ей сказали о его визите в монастырь и требовании увидеться с ней, подумал Александр, несколько раз перечитав письмо, полное раскаяния и мольбы о прощении, а еще с заступничеством за того, другого, убедившего ее бежать из дома опекунши. И это вызвало в Александре гнев и ослепляющую ревность, потому что он знал, как никто, — только любящий человек может быть столь великодушен. Значит, даже там, за стенами обители, оставив все мирское, Лиза все-таки хранила мысли о том, другом.
Слова Лизы жгли его изнутри каленым железом. Она знала все его грехи, но все же видела его иным — лучшим, чем он был. Во французской сказке la Belle изменила la B^ete, потому что вернулась к нему и осталась подле него. Ему же не было толка становиться иным. Для кого?
И все же Александр распорядился сделать пожертвования Зачатьевской обители, стены которой навсегда укрыли от него Лизу, и монастырю в Калужской губернии. А еще отправил короткое письмо барышне Зубовой, в котором раскаивался за то, что дал ей напрасные надежды и поставил тем самым в неловкое положение. Правда, после он еще около недели злился на себя за минутную слабость, особенно когда письмо из Вешнего вернулось нераспечатанным.
В дурном настроении
не принял он привычный визит офицера жандармской службы и даже рассорился с парочкой соседей-смельчаков, заглянувших к нему на Троицу. Впрочем, то было только к лучшему. Пусть все оставят его в покое! Навсегда! Потому что он безбожник, мерзавец, бездушный человек, для которого нет ничего святого! Так Александр убеждал себя каждый день, старательно отгоняя от себя иные мысли и не обращая внимания на глухую боль внутри. И только ночами, когда дом затихал, он доставал письмо Лизы и перечитывал его, пытаясь уловить что-то, чему и сам никогда не смог бы дать объяснение, восполнить хотя бы на толику пустоту в душе. И понимал, что теперь все совершенно иначе, что эту пустоту не заполнить никакими забавами или насущными делами. А еще понимал причину слабости, что не давала ему покоя уже столько времени, слабости, из-за которой ему хотелось стать иным. Таким, каким видела его Лиза, ставшая не только его душой, но и совестью с недавних пор, что несказанно злило.Вот и сейчас эта самая слабость не давала Дмитриевскому покоя. Все мешала читать роман Скотта, присланный намедни одним приятелем из-за границы. Приходилось по нескольку раз перечитывать каждую строчку, чтобы вникнуть в смысл написанного. Тем более события в романе, где главный герой — благородный рыцарь, спасающий даму из беды, постоянно возвращали к записке доктора.
Что же, интересно, происходит у Зубовых в имении? Сумел ли отец Феодор убедить крестьян разойтись и оставить несчастную в покое? Действительно ли это зараза? И чем она грозит его собственным землям?
Часы проиграли короткую мелодию, подсказывая, что Александр уже полтора часа пытается погрузиться в чтение, когда за дверью кабинета вдруг послышались чьи-то шаги, а после раздался осторожный стук в дверь. После резкого «Entrez!» в кабинет с важным видом вошел лакей с подносом, на котором белел квадрат записки. Александр не мог не поморщиться, глядя на бумагу. Какого черта там было в этой записке? Кто-то из соседей снова решил напомнить о себе?
— Отец Феодор прислали-с, — пояснил лакей, заметив недовольство барина. — Велели передать, что дело очень важное и срочное.
«Знать, все еще горячатся крестьяне, раз Федор записку прислал. Только отчего сам, а не доктор, как в прошлый раз. Хотя… должно быть, решил, что его увещевания будут иметь больше силы», — усмехнулся Александр.
Подниматься с дивана, менять домашнее платье на сюртук для верховой езды да еще скакать верхом в этот жаркий день желания не было вовсе. «Отчего не позовут исправника?» — в раздражении думал Александр. А после вдруг снова всплыли в памяти слова из письма Лизы: «Я знаю, что вы лучше, намного лучше…», словно она сама вошла в кабинет и встала за его спиной…
— Merde! — Александр резко вскочил и принялся на ходу отдавать распоряжения.
Надобно было приказать седлать лошадей да людей своих вооружить карабинами. Он, конечно, слывет во всей округе дьяволом, да только вряд ли в одиночку остановит разъяренных крестьян.
О записке отца Феодора Александр вспомнил лишь, когда вернулся в кабинет, чтобы взять новые пистолеты. «Береженого все-таки бережет собственная предусмотрительность, а вовсе не бог», — мысленно сказал он себе, доставая ящик с оружием. Позднее Александр и сам не мог объяснить, зачем потянулся к записке, по-прежнему лежащей на подносе. Наверное, кто-то под руку толкнул, не иначе.
«Помните ли вы свою бывшую невесту, ваше сиятельство? Я знаю, что у вас нет причин питать расположение к Лизавете Петровне. Но умоляю вас, ради всего святого, проявите великодушие к несчастной!..»
Глава 41
Всего несколько строк, а сердце забилось точно сумасшедшее, требуя немедленных действий. Чтобы привести в порядок хаос мыслей и унять бурю противоречивых чувств, Александр даже перевел взгляд с записки на изумрудную зелень за распахнутым окном. Но слова, криво написанные на мятой бумаге, так и стояли перед глазами: