На сердце без тебя метель...

Везти Лизу в основной дом Дмитриевский не решился, понимая всю тяжесть последствий. Он готов был нести ответственность только за свою жизнь, потому отпустил людей еще при подъезде к Заозерному, приказав, чтобы проветрили парковый флигель. Именно в нем он планировал держать Лизу вплоть до ее выздоровления.

У флигеля Александра встретил его верный камердинер. Платон в одиночестве сидел на ступенях крыльца, задумчиво покусывая травинку. При приближении телеги и сопровождавшего ее хозяина, старик поднялся на ноги и быстро шагнул вперед, чтобы взять под уздцы коня. Александр спешился. По сдвинутым у переносицы кустистым бровям Платона он без труда прочитал недовольство старого слуги.

— Ты один? — удивленно спросил Дмитриевский, взглянув на флигель с распахнутыми окнами.

— Да Алексашка-болтун, — Платон в раздражении махнул рукой. — Он не только наказ передал, но и всей дворне разболтал, что ваше сиятельство заразу везет. Люди боятся. Дозвольте мне остаться за барышней ходить.

— Мне бы лучше девку в помощь, — Александр уже хотел было двинуться к телеге, где лежала Лиза, но был остановлен Платном за рукав сюртука. Жест камердинера заставил Александра в удивлении остановиться — никогда прежде старый слуга не позволял себе такой вольности.

— Я сам буду ходить за ней, не смотрите, что стар. Распорядитесь девку прислать в подмогу. Не надобно вам самолично, коли это синемордая, как Алексашка болтал. Сколько выкосила ента дрянь среди нашего брата в походе на турков с батюшкой фельдмаршалом Михал Ларионычем! Не надобно вам к мору тому лезть, не гневите Бога…

— Ты видел прежде эту болезнь?

— Не шибко уверен, что та самая дрянь, но… При заразе ентой лицо аки у покойника какого становится. Синеет прям. Корчи бывают. А еще… э-э-э… постоянно худо — кишки наружу так и просятся…

— Фройлян есть дурно! — позвал Александра от телеги доктор. — Время терять нельзя! Надо вода. Много вода! Надо кровь пускать. Время уходить — мы терять.

Они действительно теряли время. Дмитриевский не стал более медлить — обошел Платона и легко подхватил Лизу с сена, а потом отнес в дом и уложил на постель, которую успели переменить к их приезду. Показалось ли ему после рассказа старого слуги, или черты ее и впрямь заострились, выдавая болезнь? Однако лицо ее по-прежнему покрывала бледность, никакой синюшности, и Александр отогнал от себя худые мысли.

Из окна он наблюдал, как тревожно поглядывают на дом дворовые, что привезли к флигелю бочку с водой после того, как доктор потребовал для пациентки холодную ванну. Глядя на их растерянные лица с высоты второго этажа, он убеждал себя, что не совершил ошибки, привезя больную холерой в имение.

Александр чувствовал ответственность за своих крепостных. Так воспитал его отец: «Они, как дети. Относись к ним так же. Заботься о них, покрывай их нужды, наказывай в случае провинности. Но всегда помни — они, как дети, всегда слабее тебя…»

Он запретил входить прислуге во флигель, все необходимое оставляли в паре десятков шагов от крыльца. Выносить что-либо из дома запрещалось, как и иметь дело с теми, кто находился внутри: с барином, Платоном и одной из дворовых девок — Меланьей, коей по жребию выпало идти в помощь барышне. Перепуганная Мелаша с трудом сдерживала рыдания, но надо отдать ей должное — от работы не отлынивала, старательно выполняя все приказания.

По просьбе доктора наполнили холодной водой ванну, куда и окунули Лизу после того, как Мелаша сняла с нее грязную, дурно пахнущую одежду. Причем воду пришлось носить из бочки всем: и немцу, и Платону, и даже Александру. Оказавшись в ледяной воде, Лиза впервые пришла в себя, распахнув глаза так широко, что Александр, по-прежнему державший ее на руках, без труда разглядел в них ужас.

— Зябко… — прохрипела она, хватаясь за мокрые рукава его рубахи, с удивительной для больной силой вцепилась в крепкие предплечья. — Вороны… заклюют… морозно…

— Не слушать! — резко приказал доктор, заметив сомнения Александра. — Внутри жар. Снаружи холод, а внутри жар. В вода ее! В вода!

Зубы Лизы тут же застучали от холода, кожа покрылась мурашками. Она снова дернулась с хриплым: «Зябко мне!», а потом тонкие веки опустились, и она снова провалилась в беспамятство. Александр не стал держать ее в холодной воде долго. Ему не нравилось, что кожа Лизы становится все бледнее и бледнее. Поэтому он приказал Мелаше хорошенько растереть больную и сменить ей рубаху.

— Ошипка! Большая ошипка! — протирая очки, недовольно качал головой Вогель.

После холодной ванны доктор пустил Лизе кровь. Александр с трудом выдержал всю процедуру. Ему казалось, что это его кожу режет острый скальпель немца, его кровь тонкой струйкой стекает в фарфоровый таз. Он считал себя сильным, но смотреть на такое не смог — отвел взгляд, предпочитая думать о чем угодно ином. К примеру, о том, что было бы неплохо, если бы здесь оказался Борис. Рассудительный и здравомыслящий Головнин уж определенно знал бы, что делать. Он бы не ходил беспомощно из угла в угол, злясь на собственное бессилие и на доктора, не оставлявшего мысли сообщить о болезни в уезд.

Но Александр осторожничал и пока никуда сообщать не собирался, надеясь, что карантин окажется действенной мерой. И в письме к Борису, больше похожем на отчаянную просьбу приехать, о холере он умолчал. Написал только несколько строк о том, что случилась беда, и ему, Дмитриевскому, очень нужна помощь. Затем отправил письмо в Одессу, к Василю, с полупросьбой-полуприказом скорее явиться в Заозерное и навестить тетушку. Василь нужен был на случай, если сам Александр все-таки подхватит болезнь. Он также написал короткую записку Пульхерии Александровне, распорядившись вручить ее тетушке после его смерти.

Больше писать было некому. И впервые в жизни Александра кольнуло горьким пониманием собственного одиночества. Около пяти лет назад он оттолкнул всех, кто окружал его прежде. Не простил минутной слабости, когда все его знакомцы затаили дыхание в ожидании приговора государя. Предпочел гордо не замечать их попытки писать или приезжать с визитами после. Терпеть местное общество у него выходило легче — злая ирония в адрес соседей не причиняла боли. Некоторые из прежних друзей и приятелей все еще писали ему, не сдаваясь даже после пяти лет молчания. И теперь Александр понимал, как некрасиво поступил, наказав не только их, но и самого себя…

Шло время. Стрелка на циферблате в окружении фарфоровых пастушков и пастушек неумолимо отсчитывала очередной час беспамятства Лизы. Александра это состояние, похоже, беспокоило более доктора. Тот размеренно прохаживался по комнате из угла в угол, лишь изредка поглядывая на брегет. Они почти не разговаривали друг с другом. Сначала разошлись во мнении, стоит ли уведомлять власти о болезни, затем повздорили после очередного приступа дурноты у Лизы, такого страшного, что Александру при виде сотрясавших ее жутких спазмов стало совсем не по себе.