На заре земли русской
Шрифт:
– Не слуга он мне, – тихо сказал Всеслав, вставая. – Он как сын мне стал. Привязался я к нему, как к родному, – да что там, вот уж десятое лето, как мы с ним неразлучны были.
Злата
По городу быстро разнеслась весть о поражении войска Всеволода и о пленении того. Сам же Переяславский относился к толкам без интереса. Всё ему было ново и удивительно в Полоцке: за ту неделю, что провёл он в чужом княжестве, не случилось ни одного бунта, горожане жили совершенно спокойно. Никто не был казнён, никто не был схвачен или брошен в темницу по доносу. Однако несмотря на спокойствие жителей, на оказанную ему честь и свободу – естественно, ограниченную – Всеволоду в Полоцке
Всеслав с ним почти не разговаривал. На вопросы его отвечал скупо и односложно, дальнейших планов на его счёт и на счёт Изяслава Ярославича не строил, а если и были у него какие мысли по тому поводу, то Всеволод об этом не знал. Попытки расспросить его о чём бы то ни было увенчивались неудачей, да и кроме того, князь корил себя за произошедшее с одним из близких ему людей и оттого был ещё более угрюм и неразговорчив. Вечерами его было не найти: он уходил куда-то в город, а по возвращении почти сразу поднимался к себе, и тогда уж никакими силами нельзя было вывести его на разговор.
Сам же Всеслав провёл без сна третью ночь. Димитрий не приходил в сознание, лучше ему не становилось, забываясь тяжёлым, беспокойным сном, он бредил, всё звал кого-то – то ли мать, то ли ещё кого, не поймёшь. Злата, ходившая за Димитрием и проводившая почти все дни и ночи у постели его, однажды всё-таки не выдержала и пожалела Всеслава.
– Не ходи, княже, не мучай ни меня ни себя, – вздохнула она в один из холодных осенних вечеров, когда Полоцкий в очередной раз зашёл справиться о состоянии Димитрия. – Поправлялся бы, я бы сама тебе о том сказала. Да не смотри ты на меня так, – добавила она, видя отчаяние князя и кладя руку на его плечо, словно хотела утешить, поддержать. – Не волшебница я, видит Бог.
Всеслав не отвечал. Приглядевшись, Злата увидела, что он уснул, уронив голову на руки, сжатые замком. Тихонько улыбнувшись, она вышла и притворила дверь.
О том она никому не говорила, даже Димитрию, пока с ним было всё в порядке, даже самой себе боялась откровенно признаться, что с самой первой встречи что-то случилось, пронеслась между нею и Всеславом какая-то искра, и эта искра теперь скоро разгоралась в большой и жаркий костёр. Ни дня не проходило без того, чтобы не думала девушка о нём, не вспоминала его со старательно скрываемой улыбкою. Ночами черты лица его, всегда серьёзного и будто бы отстранённого, стояли перед её задумчивым взглядом: пристально смотрящие серые глаза, в серьёзном взгляде которых словно отражалась сталь, сведённые к переносице брови, русые вьющиеся волосы, едва касающиеся плеч. У неё замирало сердце, когда она слышала его голос, когда их взгляды пересекались. Злата отчего-то стыдилась этого нежного чувства, этой привязанности, и она надеялась, что сам князь об этом не догадывается.
Когда она зашла поутру в светлицу, куда принесли её теперешнего подопечного, Всеслава там уже не было: верно, он ушёл с рассветом. Быстро осмотрев Димитрия, она не без радости отметила, что жара у него нет; прошлую и позапрошлую ночь он спал спокойно, и теперь была надежда, что он пойдёт на поправку. Осторожно, чтобы не разбудить его, Злата приподняла его подушки так, чтобы он принял полусидячее положение, и стянула старую повязку с раны. Конечно, совсем незаметно это сделать не удалось, и Димитрий приоткрыл глаза. Злата улыбнулась ему ласково.
– Ты… – прошептал юноша, слегка сжимая руку девушки. – Это была ты…
– Молчи! – ответила Злата отчего-то таким же шёпотом, высвободив руку и приложив палец к воспалённым, искусанным губам Димитрия. – Тебе нельзя тревожиться. Всё хорошо, Господь миловал, скоро тебе станет лучше.
Молодой человек снова закрыл глаза и уж больше ни о чём не спрашивал. Наложив новую, чистую повязку на рану его и поставив рядом на полу кувшин с водой, Злата так же тихо поднялась и ушла.
Она шла, не думая о своём пути, куда ноги несли её, и не удивилась, когда обнаружила, что давно миновала черту города и стоит
на берегу Двины. Сколько раз приходила она сюда, и в радости, и в горе! Когда умерла мать, Злате было всего восемь солнцеворотов. Она её почти совсем не помнила, в памяти сохранились тёплые руки, синие глаза, смотревшие всегда ласково и по-доброму. Когда её не стало, батюшка сильно изменился, словно весь мир винил в том, что забрал Бог к себе жену его Анну. Злата с невольною улыбкой вспомнила, что, когда её крестили, ей было даровано как раз имя матушки во Христе. После смерти той отец, выбравший остаться в языческой вере, не единожды называл дочь именем покойной матери, а после хмурился, бормоча непонятные извинения. Даже будучи взрослой, Злата не очень любила его и иногда боялась. В этом она и Димитрий имели что-то общее – выросшие без материнской любви и ласки, оба сохранили в своих сердцах добро, хоть и жизнь их проходила почти в одиночестве.Суеверной девушке казалось, что река сможет забрать её печаль и унести на своих волнах подальше от неё. Река была для всех особенным символом — покровительства, защиты, умиротворения. Некрещённые обращались за помощью именно к реке, христиане, всё ещё не оставившие совсем некоторые особенно крепкие верования, — тоже, и потому Злата не удивилась, увидев на берегу Всеслава. Он стоял спиной к ней, скрестив руки на груди, и слегка щурился от солнца, задумчиво глядя в бесконечную даль.
– Я знал, что ты придёшь, – сказал тихо князь, не оборачиваясь, когда девушка подошла ближе. – Отчего-то чувствовал.
Злата смущённо улыбнулась. Она ждала, что он посмотрит на неё, что ответная улыбка тронет его губы, но он даже не повернулся к ней.
– Митя сим утром пришёл в себя, – слегка дрогнул голос Златы, когда она заговорила снова. – Скоро он и вовсе встанет на ноги.
– Слава богу, – Всеслав осенил себя крестным знамением. – Господь услышал молитвы.
– Господь милостив к тем, кто верит, – смиренно ответила Злата, и снова наступила тишина – только тихий плеск тёмных волн нарушал её.
И тем утром, и ранее, и после этого разговора бесчисленное количество раз князь Всеслав задумывался о вере – об истинной вере. Ладно ли он поступил, что позволил людям своим обращаться в христианство по желанию? Конечно, его послушали, и большая часть приняла крещение и веру православную, но остались и те, кому иная вера, старая, оставалась ближе. Не секретом было для Всеслава, что где-то за чертою города в глубине леса стоит небольшой пантеон языческих богов с Перуном во главе, что ходят на то место кланяться некоторые люди, отказавшиеся от нововведения и общего порядка. Относились к ним не хорошо и не худо: не уважали особенно, но и не преследовали. Может быть, оттого и не нравился князю Всеволоду Полоцк – оттого, что Бог не полностью подчинил себе этот удельный городок?
Когда Всеслав возвращался к себе, в голову его пришла неожиданная мысль. Накануне Богдан, гонец из Киева, привёз ему грамоту от князя Изяслава Ярославича, в которой тот требовал, чтобы князь Полоцкий явился к нему в стольный город при первой возможности, по первому зову. Ехать в Киев не особенно хотелось, и Всеслав под любым предлогом оттягивал эту поездку, откладывал. Мало того, что восемь ночей терять задаром – четыре туда да ещё четыре обратно, и то если поторопиться, – неизвестно было, чего ждать от Изяслава.
Стук в дверь нарушил уединение Всеслава. Гадая, кого же принесло к нему без предупреждения, он дал разрешение войти. Дверь с негромким скрипом отворилась, и на пороге появился Переяславский, о коем как раз намедни думал Всеслав.
– Отпусти меня, князь, – тихо сказал Всеволод, входя в светлицу и в нерешительности останавливаясь на пороге. Вспомнил он, как не столь давно заходил сюда без опаски, с гордо поднятой головой. Мог спорить с хозяином, отстаивать свою точку зрения, советоваться с ним, а теперь боялся только одного слова его, словно зверь какой. Правду говорят, сделай человека рабом – он им и останется на всю жизнь. Есть люди, которые не ломаются, но их мало, и Всеволод всю свою жизнь боялся не оказаться в их числе.