На заре земли русской

– Иди за мной, Димитрий, – вдруг вырвал юношу из раздумий голос мастера. – Наше дело тебе покажу.

– Погоди, отец, звать его, – Василько вдруг поднялся, вышел из горницы, и голос его, посерьёзневший, чуть охладевший, донёсся откуда-то из задних покоев. – Поди сюда, Димитрий, аль как там тебя?

Юноша повиновался. Времени осматриваться много не было, но он отметил, что женщин в доме нет. Прислуга в полуденный зной куда-то разбежалась, а ювелир, верно, был вдовцом. В горнице Василька было будто бы просторнее и светлее, нежели в остальных частях дома. Мебели почти не было – широкая постель, два сундука и резной стул, очевидно, ручной работы. Зенитное солнце роняло масляно-жёлтый квадрат на пол, на его часть, находившуюся прямо против окна, и даже сквозь обувку Димитрий чувствовал, что дерево пола нагрето.

– Сменил бы платье с дороги, – неожиданно голос Василька раздался за спиной вошедшего юноши. – Могу тебе свою рубаху дать, примерь, ладно ли?

Димитрий скинул серую льняную рубашку, на несколько секунд подставил обнажённую грудь солнцу. Вспомнив о том, что не один он, и что Василько всё ещё стоит, оперевшись плечом на дверь, и смотрит на него, Димитрий смутился под пристальным взглядом того и быстро переменил одежду. Чистое льняное платье Василька было ему великовато, но дело легко поправлялось шелковым поясом. Вдруг Василько приказал каким-то странно хриплым, словно отчуждённым голосом:

– Ну-ка, поворотись да подыми одёжу… Иль привиделось мне…

Димитрий обернулся к нему и дрогнувшей рукой приподнял край рубахи. Гладкой змеёй пояс скользнул под рукой и беззвучно упал на деревянный пол. Глаза Василька и Димитрия встретились, и немой вопрос, изумление, какой-то страх были во взгляде киевского дружинника. Секунду-другую поглядев в светлые, широко распахнутые глаза Димитрия, Василько опустил взгляд и почти что шёпотом спросил:

– Откуда это у тебя?

В свою очередь, Димитрий так же опустил голову и увидел на груди своей широкий, не до конца затянувшийся шрам. Зажившая рана к той поре почти перестала его беспокоить, он и позабыл о ней, но какой-то необычный страх этот след вызвал у Василька. Тот молча смотрел то на Димитрия, то на шрам его.

– То в вересень-месяц, – молвил юноша, опуская край рубахи. – В сече с ратниками князя Всеволода…

Василько побледнел, его пальцы крепко сжали край бревна, чуть выступающего из ряда других, гладко обструганных. Лицо его, всегда спокойное и слегка нагловатое, выдавало волнение.

– Это ты был, – наконец с трудом выдавил из себя молодой киевлянин, касаясь рукой локтя Димитрия. – Точно, ты… Вспомни… Я сперва промахнулся, а после…

Воспоминание об этом ярким сполохом ворвалось в сознание юноши. Он отчётливо, до мельчайших деталей помнил события той ночи. Разговор с Всеславом, неожиданное нападение дружины Всеволода, неосознанный, давящий страх перед убийством и перед смертью, наконец, поединок с молодым ратником, а потом – резкая боль в правой стороне груди и пустота. Димитрий взглянул на Василька, пытаясь восстановить в памяти образ своего тогдашнего противника, который помнился ему лишь обрывками: молодое, не искажённое страхом лицо, яркие синие глаза…

– А ты ведь ненавидел меня тогда, – лёгкая, будто смущённая улыбка тронула губы дружинника. – Я ведь чуть жизнь у тебя не отнял?

Не нашёлся Димитрий, что ответить – смешались в глубине души чувства все. И, прислушавшись к себе, он понял, что ничего не чувствует к Василько – ни ненависти, ни чего-то такого, что было бы грехом. Он понимал, что, вероятно, не по своему желанию Василько против него сражался, что будь они знакомы ранее, возможно, и не стояли бы они друг против друга. Рука Василька чуть сжала похолодевшую руку Димитрия, и он ответил на это неожиданное рукопожатие, тряхнув ладонь своего нового знакомого.

Ювелир

Радомир той ночью не сомкнул глаз. Из девичьей Светланка до рассвета слышала его тяжёлые шаги и звон шпор на сапогах. Ненадолго присаживаясь за дубовый стол и окуная перо в чернила, он снова бросал неоконченную мысль, поднимался и ходил из угла в угол, разговаривая с самим собой. В мыслях его было обратиться к Византии, но царьградский правитель мог и отказать в помощи, и неизвестно, как бы обернулось дело. Начатая и брошенная грамота – послание к Константину и близким ко двору церковникам – светилась белизной, подрагивала неровными краями из-за тянущегося от окна сквозняка. Кроме всего прочего не покидала Радомира мысль навязчивая о молодом стольнике князя Всеслава. Конечно, худо то, что скрыли они со Светланкой свои сношения, но если поглядеть на сие дело с иной стороны, то ничего зазорного в этих встречах и разговорах не было. Димитрий – юноша умный, смелый, не побоялся в одиночку в Киев уехать, – настолько предан он князю, и не было секретом то, что про себя Димитрий Всеслава отцом называл. А Светланка, что ж – молодая ещё, красивая да скромная, кого любить, как не её? И постыдился боярин гнева своего, что сорвался намедни с уст его, хотел бы принести извинение своё, да уже некому было. Поразмышляв так и вспомнив о главном деле, что тревожило его уже не первый день, Радомир решил обратиться к церковному служителю Филиппу, бывшему у князя Полоцкого в почёте.

Лишь рассвело, колокола собора Святой Софии пробили к заутрене. Надеясь застать Филиппа на службе, Радомир вышел из дому спозаранку и добрался до храма ранее начала службы. Отец Филипп, невысокого роста, с седыми волосами, ложащимися на плечи и в неизменной чёрной рясе, чуть не волочащейся по полу, шаркал из угла в угол и зажигал свечи, поднося одну к другой. Он не видел Радомира, но слышал, что тот вошёл.

– Здравия тебе, отче, – голос боярина эхом отдался под высокими сводами собора и затих где-то под куполом. – Многие лета, во имя Отца, Сына и Святого духа.

– Аминь! – добродушно отозвался Филипп, медленно подходя к Радомиру и осеняя себя крестным знамением. – И ты, боярин, здравствуй. Что привело тебя? Обыкновенно ты к заутрене не ходишь.

Радомир жестом предложил тому сесть на широкую резную лавку, кем-то заботливо поставленную вдоль стены. С самого дня возвращения старшего дружинника весть о ссоре Изяслава и Всеслава быстро разлетелась по всему уделу, и Филипп знал о случившейся беде.

– Ты знаешь славную Византию, святой отец, – начал Радомир, и голос его, дрогнувший от волнения, казался каким-то надтреснутым. – Дай мне совет мудрый, как быть, обращаться ль к ним, нет?

Филипп сам был родом из стольного Царьграда. Отец его в свои молодые годы заслужил хорошее положение при дворе Константина, в ту пору тоже ещё почти совсем юного правителя, и сам Филипп с детских лет знал свою стезю. Дав необходимые, непреложные обеты, он в осьмнадцать солнцеворотов принял монашество, а спустя ещё время был отправлен на русскую землю со своими братьями по сану и остался в Полоцке. Истинно верующий, отец Филипп недолюбливал кривичей, пожелавших остаться староверцами, и, хотя Всеслава Полоцкого он уважал и любил, отношение к вере всегда было предметом их разногласия. По родине своей Филипп не тосковал – прошло уж столько солнцеворотов, что он почти всё о ней позабыл, и оттого не мог бы дать однозначный ответ на вопрос Радомира.

– На то воля твоя, – ответил он, стараясь вызвать в памяти родную страну. – Как сам ты почитаешь верным, так и делай. Да только не уверен я, что будут они согласны помощь нам оказать. Кто мы такие? Народ северный, всеми забытый, наполовину, почитай, в многобожии оставшийся… А царьградские люди умны и хитры, навряд ли они будут за нас, уж скорее за Киев-град. Молись, боярин, Господь услышит слова твои и направит тебя на путь истинный…

С этими словами отец Филипп поднялся, оправил чёрную рясу и, уж более ничего не добавляя, вернулся к брошенному делу. Люди уже стекались в храм на утреннюю службу, внутренне собор Святой Софии был тускло освещён дрожащими, мутными восковыми свечами. Их густой, тяжёлый запах одурманивающе действовал на Радомира, не по себе ему было в храме, и он тоже поспешно встал.

– Две руки, занятые делом, сотворят гораздо более сотни рук, сложенных в молитве, – довольно резко молвил он, обращаясь не то к отцу Филиппу, не то в никуда. – Прощай, отче, благодарствую за ответ.

Скрипнула тяжёлая входная дверь, окованная медью и расписанная позолотой. Радомир коротко поклонился, вышел и исчез в толпе прихожан. Отец Филипп перекрестился и вернулся к своему нехитрому делу. Вот уже совсем скоро должны были раздаться первые глухие удары большого колокола, оповещавшие начало заутрени.