Наша навсегда

Почему я его боялась?

Чего я боялась?

Дурочка восемнадцатилетняя, привыкшая слушать родителей, зависеть от них, воспитанная в уважении в старшим, и, конкретно, к лидеру общины. Он же мне казался всемогущим!

А сейчас смотрю на него и удивляюсь: как я могла вообще подумать о том, что он опасен? Он же… Никто! Обычный похотливый мужик, обманом заманивший в свои сети доверчивых людей!

— Да как ты смеешь? — разрождается, в итоге, брат Игорь отповедью, — ты, бросившая своих родителей, сбежавшая из дома! Против их воли! Ты — содомитка! Думаешь, никто не знает, что ты делала в этом гнезде разврата? Думаешь, твои родители не знали?

Я задыхаюсь от мысли, что кто-то мог сказать моим родителям о нас с Лисом и Камнем! Боже… Да они же меня прокляли, наверно!

Жар приливает к щекам.

Ненавижу! Ненавижу их, людей, считающих, что лучше всех знают, как надо! Думающих, что имеют какое-то моральное право поучать других, лезть в постель к другим людям, осуждать, злословить!

Ненавижу!

— Думаю, прокуратуре будет очень интересно узнать, каким образом в вашу постель попадают молоденькие прихожанки, брат Игорь, — говорю я и сама удивляюсь тому спокойному, язвительному даже тону, который звучит сейчас.

Мне хочется броситься, разбить этому уроду его округлое болезненное лицо! Просто прекратить весь цирк, что так долго тут выступает!

Пожалуй, я знаю, чем займусь в ближайшее время. Если брат Игорь думает, что я отсюда уеду, оставив все, как есть, то ошибается! Я всю эту секту раскатаю по бревнышку! Черт, да мне даже трудиться особо не придется! Я воспользуюсь связями моих мужчин. Всех моих мужчин! И совесть меня мучить не будет!

Брат Игорь бледнеет, и это смотрится на редкость странно на его физиономии, словно лишай на щеках расползается.

— Так это ты-ы-ы… — неожиданно тихо и страшно шипит он, и, пока я удивляюсь такой смене тональности, делает шаг ко мне. Глаза его горят от ненависти, настолько яркой, что становится не по себе, — ты! Ты это сделала!

— Что именно? — я отступаю на шаг, нервно оглядываюсь и вижу спешащего к нам от подъезда охранника, имя которого я так и не спросила пока что. Сразу становится легче дышать.

— Ты натравила на нас ментов! — Брат Игорь резко хватает меня за руку, больно вцепляется. Дергаюсь, пытаясь вывернуться, не получается.

Брат Игорь словно с ума сошел: сжимает все крепче, брызгает мне в лицо слюной и что-то орет нечленораздельно, я только и распознаю отдельные слова:

— Проверка! Прокуратура! Счета арестовали! Твари!

Это происходит очень быстро, в доли секунды. И я думаю только о том, какого хрена так далеко отошла от подъезда!

— А ну, отпустил ее! — кричит охранник, лихо перескакивая через попавшийся на пути цветник.

Брат Игорь поворачивается к нему, лицо его приобретает удивленно-испуганное выражение, и я, перестав вырываться, мстительно на это смотрю.

Так тебе, урода кусок!

Похоже, мне даже трудиться не надо, с тобой и без того разобрались! И я даже знаю, кто!

А сейчас еще и с ноги по морде получишь!

И нет, мне нифига не жаль его!

Брат Игорь, демонстрируя развитый инстинкт самосохранения, отпускает меня и отходит в сторону:

— Я ничего такого… Я…

Охранник переходит на шаг, видя, что мне уже не угрожает опасность.

И в этот момент я слышу легкий хлопок, и на груди идущего ко мне мужчины расцветает красное пятно.

Он тормозит, с недоумением смотрит на свою грудь, а затем… Валится на землю!

Смотрю на это с ужасом и непониманием.

Что это?

Что?

Кто-то визжит рядом, громко, высоко, словно женщина.

А у меня гул в ушах.

Словно в замедленной съемке, делаю шаг вперед, к человеку, чье имя я так и не узнала, на площадку заезжает знакомый черный джип, из него вываливается Иван, бежит к нам… И тоже спотыкается на полном ходу, с красным пятном на животе!

Визг становится громче.

Я все еще иду вперед, когда меня за локоть перехватывают жестко и бесцеремонно.

Поворачиваюсь, мельком замечая визжащего брата Игоря, лезущего под лавку.

А передо мной стоит Тошка.

Он улыбается и говорит:

— Ну вот, я опять тебя спас.

65

— Товарищ полковник, перестрелка на Мира! — голос дежурного, возбужденно доносящийся из трубки Мазурикова, прекращает наш унылый и ни к чему не приводящий разговор.

Мазуриков пытался воздействовать на меня авторитетом и баблом, а я пытался показать, что его потуги ни к чему не приведут, и все задокументированные мною косяки уедут в управление. Правда, учитывая, что, в связи с последними событиями, на работу я забил большой болт, то с большой долей вероятности Мазуриков мог не переживать, особых проебов в его управлении не было. Или я их не выявил.

Но он-то не знал, что я — тот еще косячник и прокастинатор, думал, что я тут активно рою носом землю, вот и переживал.

А я делал то, что умею лучше всего: значительную морду и видимость деятельности.

И вот теперь мы встретились, чтоб расставить все точки над i, и я охереть как забавлялся, наблюдая за мрачной рожей Мазурикова, прикидывающего, на какой козе ко мне подкатить.

О том, что мой папаша нарисовался в городе, знали все, кому положено знать, и Мазуриков в их число входил. И потому особо не давил.

Одно дело высказываться на Бешеного Лиса, когда он в культурных и гламурных столицах сидит, а совсем другое — когда он вот тут, под боком.

Папаша мой впечатление умеет производить неизгладимое, сто лет уже тут не живет, а его дурная слава все еще флаги треплет.

Охуительное умение. Завидую даже. Обо мне настолько плотная волна страха не ходит по людям. Хотя… Какие мои годы?

Полковник мрачно матерится, косится на меня, но я делаю индифферентную морду. Какое мне дело до их перестрелок?

— Что там? — скрипит полковник.

— Двое раненых, не местные, тяжелые, полно свидетелей, захват еще, похоже. Но это не точно.