Наши за границей

— Dix centimes, et vous verrez noire maison… — повторялъ арабченокъ.

— Домъ свой показать хочетъ. Не страшно, Николай Иванычъ, къ нимъ идти-то?

— Ничего, я думаю. Въ случа чего — вонъ городовой стоитъ.

Повинуясь арабченку, подошли къ мазанк и вошли въ переулокъ еще больше грязный. Подведя къ низенькой двери, ведущей въ мазанку и завшаной грязнымъ ковромъ, арабченокъ вдругъ остановился около нея и загородилъ входъ

— Dix centimes… — строго сказалъ онъ, протягивая руку.

— Дай ему, Николай Иванычъ, мдяшку. Десять сантимовъ проситъ. Тамъ y тебя мдяки въ карман есть… — сказала Глафира Семеновна мужу.

— На, возьми, чортъ съ тобой…

Николай Ивановичъ протянулъ арабченку десятисантимовую мдную монету. Арабченокъ приподнялъ коверъ и пропустилъ въ дверь Глафиру Семеновну, но передъ Николаемъ Ивановичемъ тотчасъ-же опять загородилъ входъ.

— Dix centimes, monsieur… — заговори. ть онъ опять.

— Да вдь ужъ далъ я теб, чертенку, трешницу.

— Dix centimes pour madame, dix centimes pour Monsieur…

— Николай Иванычъ, что-же ты? Гд ты? Я боюсь одна! — посльшалось изъ мазанки.

— Сейчасъ, сейчасъ… Да пусти-же, чортова кукла! — оттолкнулъ онъ арабченка и ворвался въ дверь за женой.

Арабченокъ завизжалъ, вскочилъ въ мазанку и повисъ на рук у Николая Ивановича, крича:

— Dix centimes, dix centimes…

— Вотъ неотвязчивый-то… Да погоди, дай посмотрть. Потомъ дамъ, можетъ быть и больше.

— Dix centimes, dix centimes… — не унимался арабченокъ и даже впился Николаю Ивановичу въ руку зубами.

— Кусаться? Ахъ, ты, чортъ проклятый! На подавись.

Получивъ еще монету, арабченокъ успокоился, подбросилъ ее на рук и вмст съ другой монетой тотчасъ опустилъ въ мшокъ, сдланный изъ наголенки женскаго полосатаго чулка, висящій у стны у входа. Мшокъ былъ уже на половину набитъ мдяками.

— Каково! Кусаться вздумалъ, пострленокъ… — сказалъ Николай Ивановичъ жен.

— Да вдь съ ними надо осторожно. Они дикіе..- отвчала та.- A только къ чему онъ насъ притащилъ сюда? Здсь и смотрть-то нечего.

Смотрть было дйствительно нечего! Сидла на циновк грязная смуглая пожилая женщина въ бломъ покрывал на голов, съ голыми ногами, съ голой отвисшей грудью и, прижавъ къ груди голаго ребенка, кормила его. Дале помщалась, поджавъ подъ себя ноги, передъ ткацкимъ станкомъ молоденькая двушка въ бусахъ на ше и ткала коверъ. Въ углу храплъ, лежа внизъ лицомъ, на циновк арабъ, но отъ него виднлись только голыя ноги съ неимоврно грязными пятками. Въ мазанк царствовалъ полумракъ, ибо маленькое грязное окошко освщало плохо, воздухъ былъ спертъ, пахло дтскимя пеленками, пригорлымъ саломъ.

— Тьфу, мерзость! Пойдемъ назадъ… — проговорилъ жен Николай Ивановичъ и вывелъ ее изъ мазанки въ переулокъ.

Арабченокъ опять вертлся около нихъ.

— Dix centimes, monsieur… Dix centimes. Je vous montrerai quelque chose, — кричалъ онъ, протягивая руку.

— Какъ и за выходъ платить надо? Ну, братъ, ужъ это дудки! — возмутился Николай Ивановичъ. — Городовой! Гд городовой!

— Онъ еще показать что-то хочетъ. Пусть возьметъ мдячокъ. Вдь бдный… Нищій… — сказала Глафира Семеновна и, взявъ y мужа монету, передала арабченву.

Получивъ деньги, арабченокъ въ мгновеніе ока сбросилъ съ себя тряпки, коими былъ прикрытъ съ головы, очутился весь голый и сталъ кувыркаться на грязной земл. Глафира Семеновна плюнула и потащила мужа изъ переулка.

XLIV

Супруги шли дальше. Арабы въ блыхъ одеждахъ попадались все чаще и чаще. Были и цвтные балахоны. Мелькали голубыя длинныя рубахи на манеръ женскихъ. Изъ верхнихъ разрзовъ этихъ рубахъ выглядывали смуглыя чернобородыя лица въ блыхъ тюрбанахъ; внизу торчали грязныя ступни голыхъ ногъ; нкоторые изъ арабовъ сидли около мазанокъ, поджавъ подъ себя ноги, и важно покуривали трубки въ длинныхъ чубукахъ; нкоторые стояли около осдланныхъ ословъ, бормотали что-то на непонятномъ язык, сверкая черными, какъ уголь, глазам. Указывая на ословъ, хлопали по сдламъ, очевидно, предлагая публик садиться. Одинъ даже вдругъ схватилъ Глафиру Семеновну за руку и потащилъ къ ослу.

— Ай! ай! Николай Иванычъ! Что это онъ такое длаетъ! — взвизгнула она, вырываясь отъ весело скалящаго на нее зубы голубого балахона.

Николай Ивановичъ замахнулся на него зонтнкомъ.

— Я теб покажу, черномазая образина, какъ дамъ за руки хватать! — возмущался онъ. — Гд городовой? Мосье городовой! Иси… Вене зиси… — поманилъ онъ стоявшаго на посту полицейскаго и, когда тотъ подошелъ, началъ ему жаловаться: — Вотъ этотъ мерзавецъ… Какъ мерзавецъ, Глаша, по-французски?

— Да не надо, не надо… Ну, что скандалъ начинать! Оставь…

— Нтъ, зачмъ-же. Надо проучить. Пусть этого скота въ часть подъ шары возьмутъ.

— Здсь и частей то съ шарами нтъ. Я ни одной каланчи не видала.

— Все равно, есть какая-нибудь кутузка. Вотъ этотъ голубой мерзавецъ, мосье городовой, схватилъ ма фамъ за мянъ и даже за грудъ. Глаша! переведи-же ему…

— Не требуется. Пойдемъ. Ну, что за радость публику собирать! Смотри, народъ останавливается.

— Пускай собирается. Не оставлю я такъ. Сэтъ мерзавецъ бле… Ахъ, какое несчастіе, что я ни одного ругательнаго слова не знаю по-французски! — воскликнулъ Николай Ивановичъ н все-такп продолжалъ, обращаясь къ городовому:- Сетъ кошонъ бле хвате ма фамъ за мянъ и за это мсто. Вуаля — сетъ… — показалг онъ на грудь. — Прене его въ полисъ, прене… Ce безобразіе вдь…

— Николай Иванычъ, я ухожу… Довольно.

— Погоди. Ce ма фамъ и иль хвате. Нешто это можно?

Полицейскій приблизился къ Глафир Семеновн.

— Qu'est-ce qu'il a fait, madame? — спросилъ онъ.

— Рьянъ, — отвчала Глафира Семеновна и пошла по алле.

Николаю Ивановичу ничего не оставалось, какъ тоже идти за супругой.

— Удивляюсь, — бормоталъ онъ. — Умть говорить по-французски и не пожаловаться на мерзавца, значитъ, ты рада, что онъ тебя схватилъ, и только изъ притворства вскрикнула.

— Ну, да, рада… Не желаю я длать скандала и обращать на себя вниманіе. Отбилась и слава Богу.

Николай Ивановичъ мало-по-малу утихъ, но проходя съ женой мимо арабовъ, держалъ уже наготов зонтикъ. Мазанки уже чередовались съ двухъэтажными домами съ плоскими крышами. Виднлась какая-то башня. Начиналась Каирская улица, выстроенная на выставк. Попался второй балахонникъ съ осломъ, третій. Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна посторонились отъ нихъ. Дале показался англичанинъ въ клтчатомъ пальто съ нсколькими пелеринками и въ бломъ картуз съ козырьками на лбу и на затылк, дущій на осл. Балахонникъ бжалъ впереди осла, держа его за уздцы. За англичаниномъ проскакала на такомъ-же осл англичанка въ синемъ плать и въ шляпк съ зеленымъ газовымъ вуалемъ.