Наши за границей

Арабъ подходилъ опятъ съ стекляннымъ кальяномъ ужъ на этотъ разъ и снова съ поклономъ, бережно поставилъ его у ногъ Николая Ивановича, протягивая ему въ руки гибкую трубку.

— Ну, ты пропасть! Трубку принесъ… Кальянъ турецкій принесъ и заставляетъ курить, — улыбнулся Николай Ивановичъ, взявъ въ руки трубку кальяна.

— Кури, кури. Вдь папиросы-же куришь, — ободряла Глафира Семеновна.

Николай Ивановичъ затянулся изъ кальяна, выпустилъ дымъ и проговорилъ:

— Совсмъ я теперь на манеръ того турка, что у насъ въ Петербург въ табачныхъ лавочкахъ рисуютъ. Только стоитъ ноги подъ себя поджать.

— Да вонъ на диван у стны куритъ одинъ въ красной феск, поджавъ подъ себя ноги. Видишь, одтъ такъ же, какъ и ты, въ пиджак, и только феска красная. Пересаживайся на диванъ и поджимай подъ себя ноги.

— Выдумай еще что-нибудь. Арабъ! Мосье арабъ! Коньякъ есть? Ву заве коньякъ? — быстро спросилъ араба Николай Ивановичъ.

— Послушай! Я не дамъ теб пить коньякъ! — возвысила голосъ Глафира Семеновна.

— Только рюмочку, Глаша, маленькую рюмочку. Коньякъ ву заве?

— Коньякъ? Уй, уй… — закивалъ головой арабъ.

— Такъ апорте элъ веръ… Только одну рюмку, Глаша. Я вотъ въ эту воду вылью и выпью. Пить хочется, а голой воды не могу пить.

— Свинья! Своего слова не держишь.

Арабъ принесъ графинчикъ коньяку и рюмку. Николай Ивановичъ, однако, рюмкой не сталъ отмривать коньякъ, а бухнулъ въ стаканъ съ водой прямо изъ графинчика, взглянулъ на жену, улыбнулся и пробормоталъ:

— Ахъ, ошибся! А все оттого, что подъ руку говоришь.

Воду съ коньякомъ онъ выпилъ залпомъ и сталъ разсчитываться съ арабомъ. За все взяли три франка.

Въ голов Николая Ивановича пріятно шумло. Онъ повеселлъ. Коньякъ сдлалъ свое дло. Глафира Семеновна была насупившись и молчала. Они вышли изъ кофейни.

XLVI

Вечерло. Надъ Парижемъ спускались уже сумерки, когда супруги обошли рядъ восточныхъ построекъ, составляющихъ улицу. Пора было помышлять и объ обд.

— Я сть хочу. Ты хочешь кушать, Глаша? — спросилъ супругу Николай Ивановичъ.

— Еще-бы не хотть! Даже очень хочу. Цлый день на ногахъ, цлый день слоняемся по выставк, да чтобы не захотть! Только не будемъ обдать на выставк, а пообдаемъ гд-нибудь въ город. Мало ли тамъ ресторановъ.

— Ну, ладно. А теперь на загладку прокатимся на ослахъ, да и велимъ вывести насъ прямо къ выходу.

— Нтъ, нтъ. Что ты! Вотъ еще что выдумалъ, — воспротивилась Глафира Семеновна.

— Да отчего-же? Ослы вдь бгутъ тихо. Они не то, что лошади. Да кром того, ихъ подъ уздцы ослиные извозчики ведутъ. Опасности, ей-ей, никакой.

— Боюсь, боюсь.

— Бояться, душечка, тутъ нечего. Ты видла, какъ давеча англичанка хала? Самымъ спокойнымъ манеромъ. Да еще какая англичанка-то! Восьмипудовая и вотъ съ какимъ брюхомъ!.. Дохали-бы до выхода, а тамъ взяли-бы колясочку и велли-бы извозчику везти насъ въ самый лучшій ресторанъ. Чего тутъ?.. А вечеромъ въ театръ.

— Да, право, Николай Иванычъ, я верхомъ никогда не зжала.

— Да вдь это оселъ, а не лошадь, — уговаривалъ Николай Ивановичъ жену. — Вонъ даже маленькія двочки здятъ. Ну, смотри, какъ маленькая двочка хорошо детъ, — указалъ онъ на нарядно одтую всадницу лтъ двнадцати въ коротенькомъ платьиц и черныхъ чулкахъ. — А завтра на выставку ужъ не похали-бы, а отправились-бы по магазинамъ покупать для тебя парижскіе наряды. Какъ магазинъ-то хорошій называется, который теб рекомендовали?

— Магазинъ де-Лувръ.

— Ну, вотъ, вотъ… А только сейчасъ ужъ продемся на ослахъ. Пожалуйста, продемся. Знаешь, для чего я прошу? Мн хочется похвастаться передъ Скалкиными. Сегодня вечеромъ и написали-бы имъ письмо, что здили мы на ослахъ съ дикимъ арабскимъ проводникомъ, который плъ арабскія псни, что оселъ взбсился, закусилъ удила и помчался прямо по направленію къ бушующей рк,- еще моментъ, и ты-бы погибла въ волнахъ, но я бросился за тобой и на краю пропасти остановилъ разсвирпвшаго осла…

— Схвативъ его за хвостъ? — перебила мужа Глафира Семеновна.

— Зачмъ-же за хвостъ! Схватилъ его подъ уздцы. Съ опасностью для своей жизни схватилъ подъ уздцы.

— Ахъ, Николай Иванычъ, какъ ты любишь врать! И что это у тебя за манера!

— Не врать, душечка, а просто это для прикраски.

— Да, пожалуй, подемъ. А только вдь никакого удовольствія.

— Ну, какъ никакого! Эй, ослятникъ! Балахоникъ, — крикнулъ Николай Ивановичъ пріютившася около стны погонщика съ осломъ, но тотъ понялъ зова и не пошевельнулся.

— Постой, постой, — остановила Глафира Семеновна мужа. — Право, я боюсь хать, — сказала она. — То-есть боюсь не осла, а черномазаго ослятника. Ну, вдругъ онъ начнетъ хвататься? Ужъ ежели давеча меня одинъ схватилъ, когда я и на осла-то не садилась… Ужасные они нахалы.

— А зонтикъ-то у меня на что? Зонтикъ объ него обломаю, ежели что… Да наконецъ, и городовой, и публика. Эй, ослятникъ! Оселъ! — опять крикнулъ Николай Ивановичъ и спросилъ жену:- Какъ оселъ по-французски? '

— Лянь.

— Ахъ, такъ оселъ-то по-французски ланью называется! А по-нашему, лань совсмъ другой зврь. Эй, лань! Иси… Ланщикъ! Подавай!

Балахонникъ, замтивъ, что его машутъ, тотчасъ-же подтащилъ осла къ супругамъ и оскалилъ зубы.

— Къ выходу! Къ воротамъ, гд ли портъ, — сказалъ Николай Ивановичъ. — Да вотъ что. Махни-ка второго осла. Энъ лань пуръ на фамъ и энъ лань пуръ муа. Глаша! Да переведи-же.

— Де зань. Иль фо ну де зань!.. — перевела Глафира Семеновна и показала балахоннику два пальца.

Тотъ тотчасъ пронзительно свистнулъ, положивъ два пальца себ въ ротъ, и замахалъ руками. Откуда-то изъ-за угла показался еще балахонникъ съ осломъ и подвелъ его въ поводу къ супругамъ.

— Садись, Глаша… Давай я тебя подсажу, — сказалъ Николай Ивановичъ супруг. — Ну, облокотись на меня и влзай.

Николай Ивановичъ наклонился. Глафира Семеновна одной рукой схватилась за сдло осла. а другой уперлась въ спину Николая Ивановича и занесла ногу въ стремя, но вдругъ вскрикнула:

— Ай, ай! Балахонникъ за ногу… за ногу хватается!

— Ты что, распроканалія, протобестія, свиное ухо эдакое! — накинулся на балахонника Николай Ивановичъ и замахнулся зонтикомъ. — Ты за ногу… Ты за пье хвате… Ежели ты, арабская твоя образина…

Балахонникъ сидлъ, опустившись на корточки, скалилъ зубы и бормоталъ что-то по-своему, показывая себ на ладонь. Наконецъ онъ произнесъ на ломанномъ французскомъ язык:

— Мете пье, мадамъ, мете пье…

— Ахъ, онъ хочетъ, чтобъ я ногу ему на руку поставила! — воскликнула Глафира Семеновна. — Вотъ онъ почему меня за ногу хваталъ. Но все-таки какъ-же онъ сметъ самовольно за ногу! Посади меня, Николай Иванычъ, на осла.