Не могу больше

Не глядя на Шерлока, Джон деловито хлопал дверцами и выдвижными ящиками: доставал из шкафа бокалы, позвякивал ложками. Заглянув в холодильник, недовольно хмыкнул: поход в магазин явно не состоялся.

— Продолжаешь морить себя голодом? Или отупения избегаешь?

— Ты не ответил на мой вопрос. Три дня, Джон.

— Могут быть у меня дела? Или это исключительно твоя привилегия? — Джон достал тарелку, где одиноко подсыхало нечто, бывшее когда-то куском ветчины, понюхал, поморщился и поставил обратно. — Вчера, например, мы ходили в кино. Идиотский фильм, скажу я тебе, но смешной. Я славно повеселился. Кстати, у меня не больше четверти часа — хочу до начала смены разобраться с документацией. Бумажный поток превращает врачей в гребаных клерков. Кофе? О завтраке, судя по холодильнику, можно забыть.

— Вы были в кино?

— Да, а что? У каждого свои развлечения. Согласен?

За спиной раздался неясный шорох. Прислонился к стене? Ноги не держат? С чего бы?

— Безусловно. Семейные люди обязаны поддерживать статус. Это нормально, Джон. Мы пьем кофе, или я отправляюсь в душ? Кстати, ради четверти часа не стоило делать крюк.

Джон наконец обернулся. И вздрогнул.

Он в самом деле припал к стене — припал вальяжно, скрестив руки и ноги.

Неприбранный и усталый, припухшие глаза, ночная щетина… Но это не помешало поистине убийственному высокомерию, сквозившему в каждой застывшей черте: в надменно вскинутом подбородке, в поджатых губах, в глазах, подернутых насмешливо-издевательской дымкой. Король уничижительного презрения.

— Итак, эти три дня ты потратил на восстановление доброго имени. Верный, благонадежный супруг. Ходил в кино, кушал рисовый пудинг и ростбиф под луковым соусом. О, прости, забыл о чаепитии с овсяным печеньем. Или это были маффины? Нет, думаю, все же печенье. Традиционно и сакраментально. Домашний уют, свежеиспеченное тесто… Что, в таком случае, ты забыл в этих низменных стенах? Надеюсь, твое появление не связано с приглашением провести культурный досуг? В порядке, так сказать, очередности. Это было бы очень занятно. И познавательно. Лично для меня, как для человека, неопытного в сердечных делах. Люди всегда так безжалостны в отношениях? И так предсказуемы?

Он был настолько желанен сейчас, насколько способно выдержать истомившееся, голодное тело. И настолько же ненавистен. Ехидна, жалящая в самое сердце.

— Меж двух огней никогда не сгореть. Да, Джон? Это очень удобно. И безопасно. Лишь слегка подпалишь шкуру — ущерб невелик.

От любви к нему обмирала душа.

— Мне кажется, тебе больше нечего делать на Бейкер-стрит. Хорошо, что всё сложилось именно так. Что не наломали дров. А временное помутнение, к счастью, быстро проходит.

Он негромко фыркнул и, переменив позу, брезгливо передернул плечами.

— С моей стороны было глупостью ожидать чего-то неординарного… С кофе можешь особенно не усердствовать — его я выпью несколько позже. Один. А сейчас мне необходимо в душ. Смыть с себя все бессмысленные иллюзии. Уходи.

Оба не двигались с места и смотрели друг на друга вызывающе и враждебно. И даже воздух тихо потрескивал. И трудно было дышать — горло забил яростный стук заходящегося ужасом сердца. Всё рушилось. Всё.

— Чего уставился? Проваливай к своей документации. Какое скучное, пыльное слово. Под стать тебе.

Проваливай?! Они что, сговорились?! Или Джон Ватсон вызывает такое стойкое желание наподдать ему коленом под зад?!

Рассудок заволокло тьмой: ни здравого смысла, ни благоразумия. И в самых мрачных её глубинах вспыхнул тот самый огонь. Тот, который ни с чем невозможно спутать. За долю секунды Джон оказался рядом. Коротко рыкнув, облапил, рывком притянув к себе: плечи, живот, узкие бедра. Не ожидавший натиска Шерлок мягко прильнул, окатив одуряющим запахом свежего семени… Дыхание перехватило, голова пошла кругом. Кончил. Кончил совсем недавно. Кончил, черт бы его побрал, и не исключено, что именно здесь, в этой проклятой кухне, где впервые оба почувствовали себя счастливыми. И загнанными в угол.

Возбуждение билось в теле бешеным пульсом. Господи, как тепло, как потрясающе хорошо прижиматься к нему. Трогать там… Ладонь бездумно блуждала по мягкой ткани: вверх-вниз, круговыми движениями, гладила, терла, сдавливала настойчиво и болезненно. Незнакомое, агрессивное желание пометить, оставить кровавый след туманило разум. Встать на колени перед проклятым мучителем и взять в рот извращенно, с укусами и засосами, чтобы вскрикивал не от наслаждения — от боли.

Только-только дотронулся, а в штанах уже всё топорщится. Ублюдок, снова шляется без трусов.

— Джон…

— Заткнись!

Пальцы вцепились в головку, крутанув резко и грубо.

Шерлок тихо охнул и сделал попытку отпрянуть.

— Не надо.

Но Джон держал крепко, и желание Шерлока вырваться, растерянность и легкая паника в голосе, несколько минут назад источавшем удушающие фимиамы цинизма, лишь усилили злой напор: дикая кровь бурлила, заливая щеки и уши.

— Не надо?! — Он заорал, слабея от накатившего облегчения: какое счастье орать на этого говнюка. Вопить и визжать, сотрясая сонную рассветную тишь. — Это тебе ничего не надо! Это тебе достаточно! Ты в своей стихии: уже чем-то занят. Новое дело, да? О котором, кстати, я ничего не знаю. Не достоин. — Джон дышал часто и горячо, продолжая ожесточенную ласку, и руку сводило от непрерывных движений — сильнее, сильнее, жёстче. Раздраконить чертов стояк, довести до твердых, вздувшихся вен и бросить, уйти к чертовой матери — не маленький, справится. — Тебе не до вот этого низменного дерьма. А мне, такому грязному мудаку, надо. И отвали. — Неожиданно оттолкнув Шерлока, он зло рубанул воздух. — Отвали! Я хочу подрочить. Я буду сейчас дрочить. На тебя. Прямо сейчас. Как все безжалостные, предсказуемые мудаки. Тебе же больше нечего от меня ждать. Кончу и сдохну. Ты в силах мне запретить? Попробуй. Только попробуй, мать твою. Пожалеешь.

Молния скрипнула — тонко, тоскливо и одиноко. От стыда затошнило.

И пусть. Плевать. Могу я спустить? Могу я за три недели хоть раз спустить?! Эта сволочь небось задрочила уже всю квартиру.

Когда рука протолкнулась в расстегнутую ширинку, глаза прошили огненные зигзаги. Прикосновение было ошеломляюще ярким — вожделенным. Джон вскрикнул и задрожал, кусая губы до темно-красных отметин. Мошонка отяжелела. До смерти захотелось сдавить её, почувствовав сладкую муку: так больно, и так потрясающе хорошо.

— Тебя… Тебя…

Возбуждение быстро перерастало в непристойную похоть: сделать хоть что-нибудь. Мерзкое. Вызывающе отвратительное. Пошлость и грязь. Быть развратным и откровенно бесстыдным. Стянуть до колен штаны и трусы. Выставиться напоказ — любуйся, пока я жив. Такое ты вряд ли ещё увидишь.

Вот так — одним сумасшедшим рывком.

Плевать.

Смотри, смотри, как Джон Ватсон сходит с ума.

Член огромный, багровый до черноты. Жаждущий. Мокрый.

В запястье впиваются окоченевшие пальцы, и умоляющий голос снова шепчет, терзая душу: — Не надо. Оденься, прошу тебя.

— Пошел. Вон. Чертов. Ублюдок.

Джон готов переломать эти пальцы и задушить этот голос — у него стоит. У него разрываются яйца. Он больше не может терпеть. И потому, обхватив себя ладонями и выдохнув из самых глубин, оттуда, где всё раскалено добела, от наслаждения сгибается пополам…

Оргазм его убивает — до того он ужасен. Ни удовольствия, ни освобождения. Кружится голова, ломит мошонку. Слюна вязким хинином скапливается под языком, и пустой желудок отзывается на горечь рвотными спазмами. Эрекция спадает не сразу, и никак не получается заправить негнущийся член в белье. Руки трясутся, горит залитое краской лицо.