Неисправимые

А потом мне попалась «Педагогическая поэма». Читали? Вот книга! Я всю ночь читал, утром взял в школу, на уроках читал. Спрячу под парту и читаю. Читал и думал. Как бывает в жизни — был последним человеком, а можешь сделаться самым лучшим.

Я стал как следует учиться. Вообще, решил жить по-настоящему. Подал заявление в комсомол. Меня спросили, какие отметки, какую несу общественную нагрузку, и приняли. Значок, билет — все. Комсомолец. Другой человек. Вчера был один Эдик Нилов, а сегодня — другой.

У меня был как праздник. Шел в школу и ждал: вот сегодня что-то случится. Вызовут в комитет комсомола, скажут: «Нилов, поручаем тебе…» Пускай будет поручение невыполнимое, я все равно сделаю. Нет, я понимал, что на полюс меня не пошлют. Пускай будет обыкновенное школьное поручение. Но я же комсомолец, я должен выполнять свой комсомольский долг.

Нет, никто ничего не говорит. Тогда я сам пошел. У нас Лена Чагина секретарь комсомольской организации. Неудобно самому, но я пошел. Лена удивилась и вроде даже с досадой меня выслушала.

— Ты же рисуешь для стенгазеты…

— Так я и раньше рисовал.

— Ну, хорошо, зайди завтра. У нас один вожатый отряда плохо работает, я поговорю о тебе.

Мне обидно стало. Как будто выпрашиваю себе что-то незаслуженное. Думаю: не пойду.

И не пошел. Но она сама меня встретила в коридоре.

— Да, Нилов, я говорила о тебе с вашим классным руководителем. Он считает, что ты недостаточно дисциплинирован. Даже говорит, что мы поторопились принять тебя в комсомол. Неужели правда, что ты плохо ведешь себя на уроках?

— Правда! — крикнул я.

И на следующем уроке все время разговаривал, пока меня не выгнали из класса. И назло Щеткину бросил учить математику. Если бы не вы, да не Мария Михайловна, — остался бы на второй год. Вот учительница… Таких бы побольше. А Щеткину я правильно окно разбил. Ребенок, конечно, ни при чем, страшно, если бы попал камнем, а ему так и надо. Я ему еще разобью, пусть только вставит!

— Эдик! Возьми себя в руки. И расскажи все-таки, что случилось сейчас.

— Исключат меня из комсомола, — повторил Эдик безнадежно. — Я знаю, исключат. Так мне и надо.

— Ты слышал: я спрашиваю тебя…

— Что случилось? Ничего особенного. Это я тогда его возненавидел. «Поторопились принять в комсомол!» А сейчас просто… Да я вам расскажу по порядку. Был урок…

11

У Щеткина злые глаза. Желтая, сморщенная у глаз и у рта кожа, низкий лоб, слегка впалые щеки и продолговатые злые глаза. Я смотрю в его лицо и представляю, как все это произошло.

— Нилов, что тебе?

— У меня вопрос.

— Вечно у тебя вопросы. Надо внимательнее слушать. Ну, что ты опять не понял?

Эдик задал вопрос по объясненному материалу.

Щеткин, по выражению Эдика, скривился. Я представляю его гримасу. Презрительно опущенные углы рта опускаются еще ниже, в прищуренных глазах — откровенная неприязнь, костлявые пальцы нетерпеливо, как сейчас, пощипывают плохо выбритый подбородок.

— Тебе не переползти без репетитора в десятый класс, вот что я вижу из твоего вопроса. Придется опять просить помощи у какой-нибудь старушки.

— Не переползти? — переспрашивает Эдик. — Значит, я переползаю? Что я — пресмыкающееся?

— Ладно, я повторю объяснение, — с унылым вздохом говорит Щеткин.

Сознает ли он, что довел ученика до такого состояния, когда тот вообще не способен воспринимать какие-либо объяснения?

— Кто еще не понял? — продолжает преподаватель, обводя глазами класс. — Все поняли? Значит, один Нилов. Итак…

Щеткин подходит к доске, поднимает руку с мелом.

— Не надо! — кричит Эдик, вскакивая со своего места. — Можете не объяснять. По-вашему, я дурак, ну и пусть, дуракам не нужна математика, обойдусь без ваших теорем.

Щеткин багровеет.

— Выйди из класса.

— И выйду!

Эдик хватает книжки и уходит.

Так это произошло. А теперь Щеткин сидит за моим столом, там, где час назад сидел Эдик. Щеткин написал заявление на своего ученика, ходил к полковнику, полковник направил его ко мне. Математик оскорблен: как же, приходится объясняться с каким-то лейтенантом милиции! «Вы можете считать, что сами себе кинули в окно камень», — вот что я ему сказала. Он пообещал пожаловаться в горком партии. Пусть идет. Если после того, как с ним познакомятся в горкоме партии, Щеткина оставят на преподавательской работе, — может считать, что ему повезло.

Я все-таки продолжаю беседу. Будет или не будет толк, а я должна высказать ему все.

— Вы не уважаете своих учеников. Как вы можете работать с ребятами, если не считаетесь с их человеческим достоинством?

— У меня их больше ста человек. Если я стану перед каждым делать реверансы…

— При чем тут реверансы? Но ведь подростки очень впечатлительны, они горячо реагируют на каждое слово. А вы оскорбили Эдика.

— Поражаюсь, — опять хватаясь за свой острый подбородок, иронически произносит Щеткин. — Поражаюсь вашему отношению… Милиция защищает хулигана и готова обвинить меня. Разболтанный мальчишка выбил в моем доме стекло, мало того — чуть не убил моего ребенка, а мне устраивают допросы и читают наставления. — Голос его вдруг срывается на крик. — Это безобразие! Это хамство! Я буду жаловаться, вы не смеете оставить безнаказанным…

— Перестаньте кричать!

— Что? — теперь очень тихо спрашивает Щеткин. — Вы еще повышаете на меня голос?

— Повышаю. Потому что иначе вы бы меня не услышали. Я вовсе не защищаю Эдика. Но если бы вы вели себя тактично, как подобает педагогу, этого вообще не случилось бы. Вот о чем вы должны подумать.

— Давно мечтал услышать милицейские поучения, — с наивозможным ехидством говорит Щеткин. — Но полагаю, что с меня вполне довольно. Сожалею о потерянном времени.

Он сказал еще несколько фраз в том же духе и удалился.

12

Я обещала Эдику быть на заседании комитета комсомола. Прихожу в школу пораньше, мне хочется поговорить с завучем. Удачно: Павел Михайлович один, проверяет тетради. Он встал мне навстречу, пододвинул стул, улыбнулся.

— У вас сердитый вид, товарищ лейтенант. Переживаете за Нилова?

— Переживаю. Я говорила со Щеткиным. Он же злой, Павел Михайлович. Вы понимаете: просто зол на весь мир. Как может такой человек работать преподавателем?

— В анкете нет графы, зол или добр. Нет, Вера Андреевна.