Неисправимые

— Идите танцевать, — громко зовет Ася.

Я опять танцую с бухгалтером. Он выполняет свою роль кавалера деловито, молча и чуть-чуть пыхтит от одышки. Потом меня приглашает Павел. Он весь светится счастьем. Ему беспрестанно хочется говорить об Асе. «Вам нравится Ася? Нет, правда? Давно ли женаты? Давно. Уже три месяца».

Нилов не танцует. Сидит возле радиолы и с мягкой улыбкой наблюдает за гостями. Елена Васильевна то и дело убегает на кухню, готовит чай. В углу стоит пианино, манит меня, но никто не предлагает сыграть, а без приглашения неудобно. И все же, когда хозяйка подходит ко мне, я не выдерживаю.

— Кто у вас играет на пианино?

— Никто. Купили для детей. Эдик занимался, а потом не стал.

— Хотите, я уговорю его?

— Если бы вы сумели…

— Попробую.

— Вы, вероятно, сами играете?

Я нетерпеливо откидываю крышку. Чувствую в пальцах необыкновенную легкость. На минуту задумываюсь. Сыграю Баха. Я люблю Баха.

И вот уже нет ни самолюбивого волнения, ни мыслей, ни слушателей — ничего и никого нет вокруг меня, только музыка, только я и клавиши пианино и эти вечно прекрасные звуки. Я самозабвенно лечу им навстречу, и веселое, гордое чувство возникает в груди.

Кто-то неслышно подходит, останавливается, положив руку на пианино. Ася. Милая большеглазая Ася. Я играю для себя и для вас. Я играю для всех. Нет, нет, вы напрасно думаете, что это только для одного человека. Пусть слушают все. Пусть слушают все. И он тоже…

15

У Эдика каникулы. Он закончил вторую четверть не блестяще, но без двоек. Я поговорила с секретарем школьной комсомольской организации, просила дать Эдику поручение поответственнее. Его включили в агитбригаду лыжников. Старшеклассники отправились в пятидневный лыжный поход по селам Ефимовского района. Двенадцать человек, из них два докладчика, остальные — самодеятельные артисты. Эдик будет читать стихи.

Собственно говоря, на этом мои заботы об Эдике могли бы кончиться. Он больше не дружит с уличной компанией, не бьет чужих стекол. Я обещала его мамаше приохотить Эдика к музыке, но это уже не обязанность, а любезность. Вернется из похода — поговорим. А вообще, я почти спокойна за Эдика. И его отец тоже может быть спокоен, я так ему и сказала, когда он вскоре позвонил мне.

— Да, да, вы многое сделали для Эдика, — сказал Нилов. — Но я хотел бы… Вера Андреевна, я должен с вами встретиться.

— Зачем?

Долгая пауза.

— Зачем, Иван Николаевич?

— Нужно… Не могу… По телефону не могу. Все время думаю о вас.

Я не одна. Варвара Ивановна, мальчишка по прозвищу Буратино и его отец ждут, когда окончится телефонный разговор. Они смотрят на меня, ни о чем не догадываясь. Я должна сохранить на лице суховатое и волевое выражение. Удается ли это мне?

— Я снова сделался мальчишкой. Вы — удивительная женщина. Пожалуйста, давайте встретимся. Только не в милиции. Ужасно не подходящее место для свиданий. А я хочу назначить вам свидание.

До боли в руке сжимаю телефонную трубку. «Разве не этого ты ждала», — мысленно упрекаю я себя. А в трубку металлическим голосом лейтенанта милиции говорю:

— Нет. Нельзя. Не надо.

Он настаивает. Тогда я медленно опускаю трубку на рычаг.

Все-таки что-то отразилось у меня на лице, Варвара Ивановна смотрит на меня недоумевающе.

— Так как же ты додумался стрелять из рогатки по экрану? — изо всех сил стараясь овладеть собою, спрашиваю я Буратино.

— А я по фашистам, — отвечает бойкий мальчишка. — Одному прямо в глаз залепил.

— Такой озорной, такой озорной, — вздыхает отец, — никакого сладу не стало. Уж ремнем раза два постегали, и ремня не боится.

— Бояться ничего не надо. Понимать надо. Так что ли, Сережа?

Ну, вот. Все стало на место. Прежний выдержанный воспитатель сидит за столом. Таких мальчишек, как этот неуемный шалун Буратино, — вот кого я должна любить. И люблю.

Нилов звонил еще. Я сухо сказала, что Эдик больше не нуждается в моей опеке, а потому нам не о чем разговаривать.

— Вы считаете меня нахалом, — опечаленно проговорил Нилов.

— Вовсе нет, Иван Николаевич… — я едва удержалась, чтобы не сказать «дорогой мой», — но — не надо. Нельзя. Ведь вы знаете, что нельзя.

— Только на полчаса.

— Будет хуже. Я напрасно пошла к вам встречать Новый год.

— Не жалейте об этом.

— Хорошо. Но видеться мы не должны.

…Эдик прибежал ко мне, как только вернулся из похода. Он переполнен новыми впечатлениями, возбужденно рассказывает, как у него сломалась лыжа, и километра три он шел пешком по глубокому снегу, пока не удалось достать в деревне другие лыжи; о селе Сухие Ключи, где он успел подружиться с неким Гришкой Минаевым, пригласившим его на все лето в гости; о замечательных животноводческих фермах, которыми гордится колхоз «Рассвет».

Я выслушиваю бурный поток новостей и приглашаю Эдика прийти в воскресенье ко мне домой. Он удивлен и обрадован.

— Будет еще кто-нибудь? Или только я один?

— Ты один. Мне надо поговорить с тобой.

— А, знаю, о музыке. Я помню, вы обещали маме, слышал ваш разговор. Мне очень понравилось, как вы тогда играли.

— А ты не хочешь играть хотя бы так же, или еще лучше?

— Играть — интересно, учиться скучно.

— Ну, хорошо, приходи в воскресенье, мы проведем дискуссию на эту тему. А сейчас мне надо уйти.

В воскресенье Эдик приходит ко мне домой. Мы снова говорим о его походе, потом о музыке, я играю для него, объясняю смысл музыкальных произведений, проигрываю на патефоне пластинки с записями классической музыки. Эдик обещает возобновить свои занятия на пианино.

— А знаете, Вера Андреевна, — говорит он, уже уходя, — папа хотел пойти со мной к вам. Но мама возмутилась и велела ему отправляться с Таней гулять. Вы бы не рассердились, если бы мы пришли вместе?

Я отвечаю шуткой:

— Папу ведь не надо убеждать в полезности музыкального образования.

— Значит, вы не хотите?

— Не хочу.

— Почему?

Как отвечать ему? Передо мною уже не ребенок, но еще и не взрослый человек.

— Потому что могут пойти нежелательные разговоры. Люди иногда выдумывают то, чего нет.

— Это правда, — серьезно соглашается Эдик. — Ужасно любят сплетничать.

16

Эдик уходит, а у меня от разговора с ним остается смутное ощущение неприятности. Пытаюсь разобраться, припоминаю каждое слово. «Мама возмутилась… Ужасно любят сплетничать…» Когда маме туго приходилось с Эдиком, она не возмущалась, сама бегала ко мне и за мужа не боялась. А теперь вдруг перепугалась. И какие-то сплетни. Единственное, в чем я виновата, так это в том, что не вырвала первый росток симпатии к этому человеку, позволила ему укрепиться, оплести сердце крепкими корнями. Но мое сердце — это мое сердце, никому нет до него дела.