Неисправимые

— И напрасно. На любую другую работу людей можно принимать в зависимости от анкеты и диплома, но педагог… У педагога должен быть талант. Как у художника и музыканта. Если человек не любит ребят, нельзя ему быть педагогом.

— Щеткин знает свой предмет.

— Но этого же мало, мало! Ведь чтобы стать писателем, недостаточно быть грамотным. Нужны ум, сердце. И учитель… Великая у него роль. Но на великие роли разве годятся бездарности?

— Не годятся. Но вот беда: не всегда от них удается избавиться. Вы правы, есть еще и среди нашего брата люди случайные. Надо бы конкурс, что ли… Как в вузах. Или испытательный срок. Приходи в школу, поработай год — посмотрим…

— Вот, вот. Пусть ошибки, неудачи, пусть там не ладится на первых порах с методикой, но любовь к ребятам — без этого нельзя. Как вы считаете, Павел Михайлович?

— Да так же. Нельзя.

— Ну, вот. И Эдик не так уж виноват. Я бы и сама с удовольствием выбила этому Щеткину стекло.

Завуч смеется.

— Я думаю, вам опасно продолжать работу в детской комнате. Ваши мальчишки начинают дурно влиять на вас. Ну, идемте, пора.

Заседание комитета комсомола происходит в том самом классе, где занимается девятый «Б». Эдик сидит на своем месте — на третьей парте у окна. За другими партами расположились члены комитета комсомола, Павел Михайлович, Щеткин и я. Лена Чагина стоит за столом. Она в прошлом году окончила эту школу, теперь работает тут лаборанткой и избрана секретарем комсомольской организации. У Лены толстые косы, круглое белое лицо, наивные девчоночьи глаза — им совсем не идет суровое выражение. Хорошая девушка, но роль секретаря комсомольской организации явно не для нее. Не хватает интуиции, слишком поверхностно оценивает факты, слишком прямолинейна. Вчера я говорила с ней об Эдике. Бывшей отличнице, непогрешимой ученице, ей не понятен его бунт. Вот и сейчас:

— Мы не можем ставить рядом слова «комсомолец» и «хулиган». А Нилов не видит разницы. У него в кармане комсомольский билет, а он хватает камень и швыряет его в окно преподавателю. И такой поступок простить? Я считаю, что Нилова надо исключить из комсомола. Он не оправдал нашего доверия.

— Исключить? Товарищи комсомольцы, не слишком ли вы спешите? — спрашивает Павел Михайлович.

— А кто ему велел бить стекла?

— Девятиклассник ведь — не малыш.

— Мог бы, в конце концов, пойти к директору, к вам, Павел Михайлович, посоветоваться, если его обидели. А он — камнем…

— И все же, ребята, так нельзя, — говорит курчавый паренек, наверное, самый юный из всех.

Они долго спорят. Потом выслушивают длинную речь Щеткина. Безобразие, хулиганство, издевательство над педагогом. Мало исключить из комсомола, надо отдать под суд. Он был у начальника милиции, потом вот у товарища — полуоборот в мою сторону — в детской комнате. Но милиция смотрит как-то странно… Тем не менее, он считает…

Наконец дают слово Эдику. Он от волнения больше обычного дергает руками, беспокойно оглядывается.

— Да, я виноват… Теперь я вижу… Виноват. Но и он тоже… Зачем оскорблять? «Не переползешь…» Ребята, я понимаю, дурацкое самолюбие, просто сделалось обидно. Если бы один раз, а то всегда. Правда, мне не очень дается математика, я немного запустил, но я же стараюсь. Если б не хотел понять, не стал бы задавать этот злосчастный вопрос. А Николай Иванович всегда сделает такое лицо… Можно же без единого слова оскорбить человека, просто скривить губы, и ты поймешь, что о тебе думают. Я прошу… Оставьте меня в комсомоле… Больше никогда…

У Эдика перехватывает голос. Безнадежно махнув рукой, он садится.

— Кажется, все высказались? — спрашивает Лена Чагина.

Я прошу слова.

— Товарищи, я — коммунистка, почти пятнадцать лет в партии. И я прошу вас… Я хочу поручиться за Нилова. Он сделал глупость, вы правы, что так строго его осудили. Но исключать из комсомола — это все-таки было бы несправедливо. Он совсем недавно в комсомоле, еще не успел понять до конца высокий долг комсомольца. Давайте поможем ему. Все вместе — вы и я.

13

Строгий выговор — это тоже серьезное наказание для комсомольца. Но Эдик его заслужил, он сам это понял. Пришел ко мне вечером, осунувшийся, испуганный, громким шепотом сказал:

— Вера Андреевна, а если бы я в самом деле его убил?

— Кого?

— Ребенка. Ребенок лежал в кроватке, камень упал возле нее. Щеткин говорит. А если бы в голову… Такому маленькому много ли надо.

Я не стала его успокаивать.

— Да, и так могло быть. Так и бывает. Один миг безрассудства — и непоправимое несчастье.

— Я, как подумаю, страшно становится. Ребята правильно хотели меня исключить.

— А я права, что поручилась за тебя? Ты меня не подведешь?

— Ни за что! — горячо воскликнул Эдик. — Вы увидите, Вера Андреевна… Я теперь стал взрослым. Так сразу, вдруг. Вчера, когда кинул в окно камень, был мальчишка, безмозглый к тому же. А когда слушал ребят на комитете комсомола… Вы не знаете, что со мной было. Если бы исключили, — хоть не жить. Сижу и думаю: только бы оставили, только бы оставили… Я докажу. И вам даю слово. Вам, коммунистке, даю честное слово: буду настоящим комсомольцем. Я вас, знаете, как уважаю, Вера Андреевна? Да, нет, это не то слово… В общем, понимаете…

— Понимаю. И вот что тебе скажу: в будущем тоже борись за себя, отстаивай свои права. Но только не такими методами.

Эдик вздохнул и согласно кивнул головой.

— И потом учти… У всякого человека есть свои слабости. И преподаватель — тоже живой человек. Надо быть строгим к себе и снисходительным к другим. И кое-что уметь прощать.

— А вот это — нет, — бурно запротестовал Эдик. — Не согласен. Настоящему человеку никакой снисходительности не надо. «Человек — это звучит гордо». Помните? Вот вы — настоящий человек. Вам ничего не надо прощать.

— Ты ошибаешься, Эдик. Мне далеко до настоящего человека. И вообще, ты сегодня слишком много объяснялся мне в любви. Как у тебя с математикой сейчас? Мария Михайловна с тобой по-прежнему занимается?

— Нет. Не надо, я сам.

— Сам — это лучше. Но здесь тоже не надо перегибать. В порядке консультации, если будет необходимость…

— Ладно, я учту. До свидания, Вера Андреевна.

— До свидания, Эдик. Желаю тебе успеха.

Он уходит, а я мысленно вновь повторяю наш разговор. Не просто поручителем, а на какое-то время я стала для Эдика образцом человека. Он с мальчишеской непритворной искренностью полюбил меня. Это хорошо, это нужно. Слово любимого воспитателя в десять раз весомее слова воспитателя по должности. Макаренко потому и творил чудеса с ребятами, что они его любили.

Но по силам ли мне такая ответственная роль? Просто страшно. Я совсем не безгрешна. Если бы Эдик знал… Что, если он когда-нибудь узнает?

Нет. Никто и никогда. Ни Эдик, ни сам Нилов, никто. И сама я должна забыть, покончить с этим. Иван Николаевич Нилов для меня только отец Эдика. Человек, который мне нужен. С которым я могла бы быть счастлива… Бред, бред! Перестань, забудь, прогони эти мысли. Мужественный лейтенант милиции, гроза мальчишек… Где твое мужество? Прочь, нежданная весна. На дворе ноябрь, уже сыпал первый снежок. Оттепель сейчас никому не принесла бы радости, от нее только слякоть. И у меня в волосах седые нити. Давно пора образумиться.