Неприкаянное Племя: Сурвивалист

Несмотря на солнечную погоду, на улице было прохладно, но, только оказавшись в храме, я понял насколько ошибался - в святилище царили полумрак, холод и сырость. Мы быстро пересекли пустынный главный неф (эхо наших шагов ещё долго гуляло безлюдными коридорами), поднялись по крутой лестнице на второй этаж и вошли в небольшую комнатушку.

Стены кельи были плотно увешаны картинами. Не то чтобы я не люблю импрессионизм - я его не понимаю, однако стараюсь держать своё мнение при себе, дабы ненароком не задеть чувства ценителей этого жанра. Обалдело, мы с Харальдом таращились на эту, с позволения сказать, живопись, когда ко мне начало доходить что на всех полотнах изображено одно и то же.

– Ирмунсулем, - полувопросительно обратился я к жрецу, указав на рисунки.

– Да! Меня захватило это дерево. Оно будоражит мою кровь, интригует...

– Откуда он здесь?
– Харальд, словно бульдозер, упрямо пер вперёд, игнорируя любые попытки свернуть разговор в сторону от интересующего его вопроса.

– Взгляните вот на это, - Карл Вернер метнулся к противоположной стене, где прикрытые старой простыней, стояли несколько картин. Жрец откинул покрывало и с азартным блеском в глазах извлёк из стопки одну из них.
– Вот!
– Победоносно воскликнул Вернер и продемонстрировал нам рисунок.

В мешанину вертикальных линий всевозможных цветов, я даже не пытался вникнуть (тут и слону понятно, что это - Ирмунсулем), но мой взгляд прикипел к надписи, сделанной чёрной краской поверх рисунка.

– Длинноволосые, они лежат,

отрешены коричневые лики.

Глаза сощурены безмерной далью.

Скелеты, рты, цветы. В разжатых ртах

расставлены рядами зубы вроде

дорожных шахмат из слоновой кости.

Цветы и жемчуг, тоненькие ребра

и кисти рук; истаявшие ткани

над жуткими провалами сердец.

Но средь перстней, подвесок, голубых

камней (подарков горячо любимым)

ещё лежит тишь родового склепа,

под самый свод увитого цветами.

И снова жёлтый жемчуг и сосуды

из обожжённой глины, чьи бока

украшены портретами прелестниц,

флаконы с благовоньями, цветы

и прах божков домашних алтарей.

Чертог гетер, лелеемый богами.

Обрывки лент, жуки на амулетах,

чудовищные фаллосы божков,

танцоры, бегуны и золотые пряжки,

как маленькие луки для охоты

на амулетных хищников и птиц,

и длинные заколки, и посуда,

и красный сколыш днища саркофага,

где, точно надпись чёрная над входом,

четвёрка крепких лошадиных ног.

И вновь цветы, рассыпанные бусы,

светящиеся бедра хрупкой лиры,

над покрывалом, падшим, как туман,

проклюнулся из куколки сандальной

суставчик пальца - лёгкий мотылёк.

Они лежат, отягчены вещами,

посудой, драгоценными камнями

и безделушками (почти как в жизни), -

темным-темны, как высохшие русла.

А были реками,

в чьи быстрые затейливые волны

(катящиеся в будущую жизнь)

стремглав бросались юноши, впадали

мужчин неутомимые потоки.

А иногда с гор детства в них срывались

мальчишки, погружаясь с любопытством,

и тешились вещицами на дне -

и русла рек затягивали их:

и заполняли суетной водой

всю ширину пути и завивались

воронками; и отражали

и берега, и крики дальних птиц -

тем временем под спелый звездопад

тянулись ночи сладостной страны

на небеса - открытые для всех...

Я вслух прочёл стих, после чего непонимающе уставился на жреца, требуя объяснений:

– Очень интересно и проникновенно, но что это значит?

– Здесь похоронены Семь Нойд!

– Не может быть!
– Вскрикнул Харальд и я заметил, как в глазах побратима промелькнул СТРАХ.

– Да!
– Победоносно поднял руку Карл Вернер.
– Под городским кладбищем, которое горожане считают «старым», находится гораздо, гораздо более древний могильник!

– Демоны вас задери! Объясните же мне, наконец, кто это такие?
– Немного нервничая, я потребовал ответа: если уж Харальд чего-то боится, то к этому стоит отнестись с максимальной осторожностью.

Улыбающийся жрец (и чему он только радуется?) кивнул головой варвару, предоставляя право ему рассказать старинную легенду. Харальд тяжело вздохнул, опустил голову и нехотя начал:

– Когда-то, в древние времена, народом фёлков правили Семь Великих Нойд...

– Нойды правили всем севером, - уточнил Вернер.

– Да, - нехотя кивнул побратим, - они были могущественнейшими колдуньями, которые могли изменить русла рек или сравнять горы, Нойды повелевали жизнью и смертью, пред ними преклонялись и их боялись. Они правили севером долго, очень долго...

– Не меньше пятисот лет, - опять вставил свои пять копеек жрец.

– Так что же случилось потом?

Харальд и Вернер ответили на мой вопрос одновременно, однако их версии кардинально отличались друг от друга:

– Их предали.

– Против них восстали.

Я проигнорировал утверждение жреца и посмотрел на побратима, ожидая пояснений.

– Когда все Семь Великих Нойды собрались на ежегодном совещании, их мужья сговорились и убили мерзких ведьм.

– Как-то плохо вяжутся твои слова, друг мой. Если эти Нойды были настолько могущественными ведьмами, то как несколько мужчин смогли с ними справиться?

– У каждой Нойды было, минимум, семь мужей...
– Харальд хмыкнул, - вот бы порадовался Громыхайло: «мужской гарлем» - так сказал бы гном.

Побратим выглядел не очень весёлым, и я не стал делать ему замечание, что правильно говорить не «гарлем», а «гарем». Вместо того я посмотрел на жреца и спросил:

– Они точно похоронены тут?

– Да. Я в этом абсолютно уверен, мне было видение!

– Получается, что кто-то из Нойд ожил.

– Ха-ха, не смешите меня, брат. Если бы кто-то из Великих вернулся к жизни, такой факт не остался незамеченным. Для Нойд даже боги были не указ, а в Бурлосе просто некому им противостоять.