Невероятная очевидность чуда

– В одиночку было проще? – переспросил Павел.

– В прикладном, практическом смысле мы с мамой были вдвоем. Но не одиноки. У мамы есть братья, мои дядья, и их семьи, и у них всегда были очень близкие отношения с сестрой. Только оба они живут и работают далеко, не имея возможности находиться рядом. Но старались приезжать и они, и их жены, и дети, мои двоюродные братья. И не просто так, формально навестить, посочувствовать и уехать, а вполне реально помогали, хоть это и были эпизодические наезды. И все эти годы вся родня несла всю тяжесть материальной стороны. Есть еще и мой брат Алексей, у них вообще с мамой особенные отношения с самого его рождения были, очень близкие и заботливые. И уж все эти четыре года он так вообще был невероятно внимателен и трепетен с ней. Но Леша – государственный служащий и работает в другой стране, у него очень ответственная служба, и он не имеет никакой возможности часто приезжать. А вот его жена, Катя, она старалась приезжать при любой возможности и помогала мне с мамой, особенно в последний год, когда мамочка уже стала лежачей. И понятно, что и Леша посылал деньги и помогал всем, чем мог: и связи свои подключал, и доставал лекарства, которых у нас в стране нет. Мне очень помогал главврач моего отделения, договариваясь со своими коллегами и друзьями об отдельных палатах для мамы и перевозке ее из одного стационара в другой. Это, к слову сказать, непростое дело и упирается в кучу правил и положений в медицинских учреждениях. Антон Ильич же уговорил меня не забирать маму домой на последней стадии, когда по закону ее уже и не могли держать в больнице, да и я думала, пусть она дома… – запнулась на этом слове Ева, – уйдет, где родные стены и фотографии, вещи любимых людей. А мама отказалась: сказала, мне уже все равно…

Ева держала маму за совсем худенькую ладошку с истончившейся до пергаментной прозрачности кожей, обтягивавшей хрупкие тонкие косточки, и объясняла, почему хочет перевезти ее домой, про те самые родные стены и воспоминания, уговаривала, но она отказалась.

– Нет, Евушка, не надо, – улыбалась ей мама чуть дрожащими губами, глядя спокойным и каким-то умиротворенным и уже отрешенным от этой бытийности взглядом, – для меня это совсем не имеет значения. И я не хочу, чтобы у тебя остались в доме такие воспоминания. Меня Валерочка уже позвал, – и она вдруг так светло, так неожиданно счастливо улыбнулась и призналась: – Он ко мне каждую ночь приходит. Молодой, красивый. Улыбается мне, гладит по голове и говорит, чтобы я не боялась, что он меня ждет и встретит. А я не боюсь, Евочка, не боюсь…

Ева замолчала, справляясь с неожиданно и остро нахлынувшими воспоминаниями и с такой силой накрывшими эмоциями, которые никак от себя не ожидала – она была уверена, что все уже отплакано. Мама ушла светло, не оставив боли в душе Евы и укора, что что-то недоделала, не спасла – нет, все она отпустила, но…

– Но… – она замолчала на несколько секунд, отхлебнула подостывший чай из чашки и, выдергивая себя из эмоционального всплеска, переключилась на другую тему, завершая свой рассказ: – Болеть в наше время – это дорогое удовольствие, а тяжело болеть – так и вовсе занятие для обеспеченных людей. При всей помощи и поддержке родных, при содействии Антона Ильича, заботами которого мы платили по минимуму за палату и перевозки, машину нашу все же пришлось продать и вытащить все заначки, копившиеся на черный день. Ибо более черного дня у нас в семье не было. И будем надеяться, никогда более и не будет.

– А ваши друзья? – отчего-то все выспрашивал Орловский, сам не понимая, для чего ему так важны подробности ее жизни.

– Друзья, – повторила за ним задумчиво Ева. – Знаете, Пал Андреич, в моей жизни друзей, вне узкого семейного круга, было всего-то только двое, еще со школы. Я для дружбы, в современном варианте ее трактовки, человек малопригодный: в соцсетях не зависаю, да вообще практически не присутствую, предпочитая живое общение, на рейвах не зажигаю, не до этого, постоянно в учебе. Мне бы выспаться, а не тусить ночами, к тому же я как-то ни разу не алкоактивист. Ну и вообще, – она усмехнулась, иронизируя над собой, – как там у Гоголя Чичиков говорит: «Я со знакомствами осторожен, я берегу себя». Вот и я, можно сказать, берегу себя от пустых дружб. Особенно если учитывать весьма непростые, а в чем-то даже очень специфические особенности нашей семьи.

Она замолчала, посмотрела вдаль, размышляя, обдумывая что-то, а надумав, поделилась своими мыслями с внимательно слушавшим и наблюдавшим за ней Орловским:

– Большинство нормальных людей готовы помочь друзьям, подставить плечо в трудной, острой жизненной ситуации, когда эта помощь, что называется, скорая. То есть произошла какая-то беда, несчастный случай – друзья сплотились-подключились, точечно вложились в проблему и видят результат своей помощи. А когда болезнь или беда растягивается на длительное время, на годы, то требуется помощь иного порядка: постоянная, как работа, как служба, и при этом результаты твоей помощи не исцеление и победа над болезнью, а уход человека из жизни. Даже родные тяжелобольного морально истощаются от невозможности помочь. А уж постороннему человеку для того, чтобы находиться внутри чужой проблемы, внутри ситуации, помогать и поддерживать друга годами, надо обладать каким-то особенным духовным устройством и иметь для этого большие душевные силы. К тому же любая дружба требует постоянного и регулярного вложения тех же эмоциональных и моральных сил, то есть встречаться, общаться, быть включенной в повестку их жизни, обмениваться эмоциями. А на это у меня, понятное дело, резервов не имелось. Да и, честно говоря, мои самые близкие и закадычные друзья – это двоюродные братья, дети маминых братьев, и племянники, Лешины с Катей. Мы теперь редко встречаемся, но в детстве и в подростковом возрасте росли вместе и крепко тусили. Ездили всегда и везде только скопом, взрослые между нами различия не делали, были такой сбитой-сплоченной бандой, и у нас имелся свой язык и свои особые игры, в которые посторонние не могли попасть, – улыбнулась Ева. – Вот они-то все были в теме и в помощи двадцать четыре на семь, как я уже говорила. Эта мамина болезнь нас еще сильнее сплотила и, может, к сожалению, а может, и наоборот, к счастью, как-то капсулировала, объединила внутри семьи. А друзья как-то сами собой отпали.

– Я так понял, у вас за короткий промежуток времени ушли бабушка с дедом и отец? – расспрашивал Павел.

– Да, получается, что за последние семь лет, – покивала задумчиво Ева, – как-то один за одним.

– Наверное, это очень трудно, – посочувствовал Орловский, признавшись: – Мои прабабушка с прадедом, которых я очень любил, они были такие… родные, теплые, а умерли без меня, я находился далеко и, как бы ни стремился прилететь, не успевал. Может, и к лучшему: я запомнил их бодрыми, юморными, позитивными и не видел их немощи и ухода. Не знаю. Но вспоминаю их, и щемит внутри, – он постучал себя пальцем по груди. – Меня поражает и восхищает ваша стойкость. Вы не транслируете горестного надрыва, накрывающей боли, а только очень теплую грусть и… не знаю, смирение, что ли. Даже скорее не смирение, а какое-то мудрое приятие.

– Знаете, Павел Андреевич, – вздохнула протяжно Ева, – я уже говорила вам про судьбу детей пожилых родителей. Мои близкие прекрасно осознавали неотвратимость этой участи для меня, поэтому готовили к принятию их ухода с детства. К тому же, находясь постоянно рядом со смертью, начинаешь по-особому ценить жизнь и к самой смерти относиться иначе, чем большинство людей. Не знаю, как у кого, но подозреваю, что, скажем, токарь, слесарь или металлург, что называется, «на дом» работу не приносят. А антропологи вовсю приносят, да еще как. В нашем доме постоянно присутствовали муляжи человеческих костей, а порой и вполне себе реальные кости и черепа, которыми трясли родители в особо горячих научных полемиках, доказывая свою мысль или гипотезу. Я в этом росла и много времени проводила у них на работе, где все вообще в человеческих костях. Особенно прикольно на кафедре пластической реконструкции: заходишь, а там сплошняком стоят черепа в разной стадии восстановления облика по методу Герасимова. Красота страшная, – посмеялась Ева. – И хоть мои родители ученые и сама я человек науки, но метафизического и философского аспекта в нашей семье тоже хватает, иногда, пожалуй, что и с перебором. За эти семь лет я… как бы сказала одна моя знакомая, «прокачала скилы» приятия и смирения с уходом родных. Я никогда не сдавалась и боролась за их жизнь до последней секунды, используя все возможности, но никогда не позволяла себе такой… – она призадумалась, подбирая определение, – ожесточенной, что ли, необоснованной надежды. Да, наверное, так. Еще в детстве мне очень доходчиво объяснили, причем на примере тех самых давно ушедших людей, племен и цивилизаций, что есть ситуации и события, которые находятся за пределами человеческой воли, что все мы временны на земле, и единственное, что мы знаем наверняка – это то, что мы умрем. Но даже при всех этих знаниях невозможно не испытывать душевную боль и печаль. Пусть и светлую, но все равно щемящую. Особенно когда окружен огромным количеством каких-то знаковых, милых и теплых вещей, оставшихся после ухода родных, которые те любили. Например, вот Калиновка, где абсолютно все напоминает о них. И эти вещи и память о родных, они встроены в нашу жизнь, являются частью ее, и мы никуда не сможем их выкинуть из себя и из своей памяти. Я стараюсь просто дальше жить и как-то приноравливаться к этому.

И внезапно, практически без перехода, захлопнув тему и остановив свои откровения, Ева выстрелила в Орловского встречным вопросом:

– А как у вас обстоят дела-отношения с семьей, Павел Андреевич?

– Вот так вот резко? – спросил Орловский, усмехнувшись, и наигранно повредничал: – А я надеялся еще вас порасспрашивать. Мне необычайно интересно узнать о вас поподробней.

– Мне также необычайно интересно узнать о вас, – вернула ему его слова Ева и предложила: – Давайте соблюдать паритет и делиться информацией о себе частями в равных долях. Вы обо мне, Пал Андреич, уже узнали довольно много, а о себе помалкиваете и не распространяетесь, – и, прищурившись, она присмотрелась к нему с театральным сомнением: – Может, вы все-таки шпион, Пал Андреич?

– Да бог его знает, Ева, – рассмеялся Орловский, – я вроде за собой такого не замечал, но не поручусь.

– Давайте вместе разбираться, – деловитым тоном предложила Ева. – Начнем с того, что вы, Павел Андреевич, человек явно непростой, и, честно говоря, ваша манера держаться, двигаться, ходить, примечать всякие мелочи, умение внимательно слушать и задавать правильные вопросы, построение речи, весь ваш внешний облик, вся ваша экипировка, не говоря уж про снасти и удочки, стоящие, как полмашины, лишь подтверждают эти выводы. При таких вводных вы должны были сидеть сейчас где-то на озерах Канады или в Альпах, рядом с крутым бунгало в уединенном месте, а никак не в слякотной российской глубинке. Такое ощущение, Пал Андреич, что вы как-то сильно ушли с маршрута. Что в свою очередь делает версию о шпионе маловероятной, но вполне возможной, при условии, что этот шпион какой-то совсем нерадивый, – и спросила: – Что скажете?

– Вы очень внимательны, Ева, – похвалил ее Орловский, получая явное удовольствие от их разговора.

– Это да, – приняла благосклонно его похвалу девушка.

– Удочки и снасти, каюсь, – моя слабость, тут вы угадали. Я стараюсь вкладываться в свои увлечения и занятия, стремясь обеспечить их самым лучшим, самым удобным и надежным оборудованием и экипировкой. Ну а шмотки – это из прошлой жизни еще. Ценю качественные вещи высокого уровня продуманности и исполнения, к тому же такие вещи очень долго служат и не скоро выходят из строя.

– Из чего я делаю вывод, что у вас в прошлом была жизнь из разряда дорого-богато, – кивнула деловито Ева и продолжила опрос: – Хорошо, разбираемся дальше. И пора, пожалуй, начать с начала, то бишь с вашей семьи, – и вдруг, подумав, смягчила свой напор, спросив осторожно: – Она у вас вообще имеется? То, что ваши прабабушка с прадедушкой умерли, вы упомянули. А папа-мама, бабушки-дедушки, семейная история и все такое, а то, может, я по больному заехала?

– Нет, не заехали, – хмыкнул Павел. – Все в полном комплекте, весь набор: мама, папа и бабушки с дедушками, только… – протянул он, посмотрев задумчиво вдаль, – семья у меня, как и у вас, Ева, тоже не совсем чтобы ординарная.