Невероятная очевидность чуда

– Вам нельзя охлаждать больную ногу! – напомнила Ева Орловскому. И, следуя его примеру, откинув на землю удочку, принялась торопливо снимать с себя верхнюю одежду. – Лучше я это сделаю! Я хорошо плаваю, – деловито разоблачаясь, объясняла она Павлу.

– Нет, Ева, – произнес Орловский тихим, но таким… таким каким-то особым мужским командирским тоном, что Ева замерла, перестав расстегивать молнию на штанах своего полукомбинезона. – Я это сделаю быстрей и надежней. У вас слишком маленький вес, а человек в панике. Может вас уволочь за собой под воду.

– Да, – посмотрела в волчьи глаза Орловского Ева, соглашаясь с его аргументами и принимая его главенство решений в данной ситуации. – Хорошо, давайте, – и махнула рукой в сторону реки: – Вон, его уже вынесло течением из-за камышей. Видите?

Орловский, скинув теплые штаны, рывком стянул с себя и откинул свитер, оставшись только в термобелье, и побежал в реку. Голова тонущего человека, медленно, но верно сносимого вниз по течению, то появлялась над водой, то заныривала обратно, а кричать и звать на помощь он был явно уже не в состоянии, очевидно теряя последние силы.

В несколько мощных и красивых гребков, таких, что следившая за ним взглядом Ева невольно залюбовалась, оценив по достоинству мелькающую в воде спину, Орловский доплыл до тонущего человека. А тот в свою очередь, сообразив, что кто-то поспешил ему на помощь, рванулся навстречу, но Павел каким-то хитрым приемом-финтом поднырнул, уходя от тянущихся к нему за спасением рук, и выплыл сзади. Ухватил человека одной рукой за подбородок, задрав его голову вверх, что-то резко произнес, видимо, успокаивая, и поплыл обратно к берегу, буксируя за собой спасаемого.

– Так! А что я торможу-то, етишкина кондрашка! – вдруг пришла в себя Ева, отвлекаясь от напряженного наблюдения за процессом спасения на водах.

Она подскочила к месту, где они сложили вещи, которые принесли на рыбалку, торопливо порывшись в своем рюкзаке, достала из него махровое полотенце средних размеров и термос с горячим чаем, к которому они еще не успели притронуться с Павлом, поскольку только-только начали рыбачить. А еще запасные теплые вязаные носки. Свои. Ну и что, что маленькие по размеру, зато они вполне способны согреть.

И ринулась обратно к кромке воды, встречать Орловского с «грузом». Несостоявшегося утопленника Павел вытащил на берег за шиворот надетой на него куртки, как большую, оглушенную рыбину, хлюпающую жабрами.

– Дальше я! – распорядилась докторским тоном Ева и сунула Павлу в руки свою поклажу: – А вы вот! Раздевайтесь немедленно догола, разотритесь полотенцем, на ноги натяните…

– Ева, – остановил он поток ее распоряжений, – я разберусь, не волнуйтесь, – и отчего-то поблагодарил: – Спасибо.

Но Ева его уже не слушала. Встав возле спасенного на колени на мокрый песок у кромки воды, она принялась расстегивать молнию на куртке мужчины.

Бледно-белое, аж до зеленцы, лицо с потерявшимися на нем, обесцветившимися от холода губами, закрытые глаза характеризовали состояние человека как опасное переохлаждение, но он дышал – судорожно-истерично, с хрипами и своеобразным подвсхлипом, но дышал.

– Ну-ка, – распорядилась Ева, переворачивая мужчину на бок и нажимая сильно рукой тому на диафрагму: – Дыши глубже! Давай! – приказала она.

Мужчина закашлялся, давясь выходившей из него водой – сипел и хрипел надрывно.

– Хорошо, – поддерживая его под спину, похвалила Ева.

А когда тот немного отдышался и вода прекратила вытекать из его рта, Ева снова перевернула пострадавшего на спину, проверила его зрачки, посчитала пульс и произнесла с сомнением:

– В больницу бы вас надо. Согреть, несколько инъекций сделать и подержать пару суток, чтобы исключить последствия переохлаждения.

– Не-е надо… в больницу, – прохрипел с трудом мужик, – са-а-ам… подлечусь.

– «Сам» может оказаться недостаточно, да и не помочь, – уведомила его Ева.

– Ну как он? – спросил Павел, подойдя к ним.

Пока Ева реанимировала мужика, Орловский успел скинуть с себя мокрое белье, хорошенько растереться и облачиться в свитер, в свой теплый охотничий костюм и натянуть на босые ноги ботинки. Ничего так, нормально. Для него заныривать в ледяную воду не в новинку, а скорее дело привычное, можно сказать, будничное.

– Да вот, товарищ отказывается от госпитализации, – доложила ему строгим докторским тоном девушка.

– Не-е… надо в больницу… – повторил пострадавший.

Перекатился на бок и начал подниматься – сначала встал на четвереньки, постоял так задумчиво какое-то время, потом подтянул к животу одну ногу, уперся на нее и, оторвав руки от песка, распрямился.

– Я сам справлюсь. Только до дома… добегу, а там уж и… лекарство у меня есть, и баньку натоплю… – говорил он прерывисто, с трудом переводя дыхание.

– Дело ваше. – Ева поднялась с колен и отряхнулась от песка.

– Вот то-то ж, что мое, – подтвердил мужик выводы девушки и попытался устоять на ногах.

С первого раза у него не получилось, Орловский подал ему руку для поддержки.

– Спасибо вам… – просипел мужик, не отпуская сразу руку Павла, боясь, видимо, упасть, и, посмотрев на свои ноги, посетовал: – Эх-ти ж, сапоги потерял. Утопли… – помолчал и добавил: – Жалко… Хорошие сапоги были.

И, отпустив руку Павла, он осмотрел своих спасителей внимательным, изучающим и неприятным, каким-то колким взглядом, но, видимо, что-то сообразив о неправильности своего поведения, внезапно спохватившись, деланно-наигранно улыбнулся и зачастил благодарить:

– Спасибо вам, добрые люди, что спасли меня, не дали утонуть. Очень я вам благодарен, – явно немного оклемавшись и отойдя от шока, уже нормально смог говорить мужик. – Дай вам бог здоровья, – и махнул неопределенно рукой куда-то вперед. – Пойду я, поспешу, пока совсем не застыл, – и повторил: – Пойду.

Сделал пару осторожных пробных шажков, отходя от Орловского и, видимо, уверившись, что вполне может передвигаться самостоятельно, более ничего не сказав, припустил наутек.

Ну как припустил, скорее, мелко потрусил вдоль берега, шлепая растянувшимися шерстяными носками, оставляя на подсохшей земле узенькой тропинки мокрые следы и небольшие влажные дорожки от текущих с его куртки струек воды. Но все поведение мужчины было настолько очевидным побегом, причем максимально шустрым, насколько позволяло его состояние в данный момент, что не давало повода для иной трактовки его действий.