Невеста

Лицо слушается плохо, но это мелочи. Он не ждет чуда, привык, что чувствительность в некоторых участках кожи близка к нулю. Чтобы было незаметно, необходимо максимально ограничить собственную мимику. Стоило ли оно того — в его случае однозначно. От него больше не шарахаются. Он стал нормальным. А значит, незаметным. После чего открылись все двери.

— Хорошо, я сделаю это, но только ради наследства мальчиков. Деньги — это прежде всего свобода поступать правильно. У них будет эта свобода.

— Хорошо. Я забронирую стол на семь.

— Я буду готова. Ты можешь нас оставить? Мальчикам нужно отдохнуть с дороги, на тебя они отвлекаются.

— Я буду за стенкой.

Давид обычно не скрывает, что думает и чего хочет. Зачем? Эмоциональные качели и прочая волнительная чушь остались в подростковом возрасте, у мужчин его занятости на недомолвки попросту нет времени. То, что он провернул, простить нельзя, поэтому он не извиняется. Что сделано, то сделано. Бывает и похуже, да и выхода другого не было. Жизнь идет своим чередом, а не оборвалась, значит, все правильно.

Но пока он идет в соседний номер, внутри печет. Горит. Ноет. Время вновь тянется мучительно медленно.

А еще Давид улыбается, предвкушая встречу. Так, как никогда не улыбался.

Он тысячу лет не ухаживал за женщинами. С его рожей и образом жизни местного бандита это было бы просто смешно. Не выбирал, не добивался, не таскался, не завоевывал. Радка и та к нему пришла сама.

Но сейчас все иначе. И его, черт возьми, потряхивает от предвкушения.

Глава 29

Рада

— Твоя ладошка — это пруд, — ласково начинаю я детскую считалку, водя кончиком пальца по нежной, теплой руке Ярика.

Рома уютно устроился рядом и тоже протягивает руку, ждет очереди.

— По ним кораблики плывут. Твоя ладошка, — теперь я с улыбкой веду пальцем по руке Ромки, — как лужок, и сверху падает… — делаю небольшую паузу, и мальчишки, не выдержав, хлопают друг по другу. Я заканчиваю: — снежок!

Детский смех наполняет комнату, и мне приходится прерваться, чтобы поцеловать самые сладкие лобики на свете.

Мальчики знают эту считалку, она наша любимая.

— Твоя ладошка, как тетрадь. В тетради можно… рисовать! Правильно, молодцы. А твоя ладошка как окно…

Они начинают тереть ладони, а я внезапно поднимаю глаза и вижу Давида. Он стоит в дверном проеме, наблюдает за нами.

— Его помыть пора давно! — завершаю я и тут же произношу с оттенком нарастающего волнения: — Как ты вошел? Я не слышала.

— Дверь была приоткрыта.

— Видимо, горничная неплотно закрыла, — стараюсь придать тону безразличие. — Хорошо, что уточнили, буду внимательнее проверять теперь.

— Здорово у вас получается.

— Иногда ладошек бывает многовато для одной мамы. Я еще не готова, Давид ты рано, — стараюсь придать тону деловые нотки.

— Я решил, тебе понадобится помощь, чтобы собраться, — его голос звучит мягко, и я буквально чувствую, как слова касаются кожи.

Он выглядит до невозможности притягательно: рубашка идеально сидит на плечах, волосы убраны назад, открывая лицо. Давид медленно приседает перед детьми, протягивая им сок и новые машинки.

Парни тут же спрыгивают с дивана. Прямо на моих глаза происходит наглый бессовестный подкуп! Малышам по годику, они легко ведутся.

Ромка как обычно развивает скорость большую, чем может себе позволить, и валится. Давид ловит его в последний момент, и они все трое смеются.

Я закатываю глаза так, что еще немного, и они провернутся вокруг оси.

— Вы уже привыкли ко мне немного? — говорит Давид со смешком, но взгляд задерживается на моем лице.

Этот вопрос адресован, разумеется, не годовалым детям. Северянин видимо считает, что я начну его хвалить или что-то в этом роде.

— Тогда закончу приготовления, — говорю сухо. — Помоги им открыть сок, раз уж принес.

Я прохожу в ванную и заканчиваю макияж, смотрю в зеркало: непривычно себя видеть с распущенными волосами.

Будто другая.

Из иной жизни, которой у меня никогда не было. И которую я сама себе не выбрала, приняв решение родить детей.

Для ужина с архитектором и его прекрасной женой я выбрала черное платье на бретелях. Довольно универсальная одежда, к тому же, если дети заляпают ткань, всегда можно накинуть сверху пиджак.

— Через сколько выходим?.. — начинаю я, возвращаясь в гостиную.

А потом радуюсь. Искренне радуюсь, что начала свой вопрос еще в ванной, и успела договорить нормальным голосом, потому что комок застревает в горле. Перед моими глазами картинка из самого сладкого сна, из реальности, которая не могла существовать ни в прошлой жизни, ни в этой: жуткое чудовище сидит на полу и увлеченно играет с сыновьями в машинки.

Он поднимает глаза, а я быстро моргаю, чтобы избавиться от охвативших эмоций. Они такие сильные, что справиться получается не сразу. Могу только представить счастье женщин, которых мужья забирают с роддома.

Взгляд Давида быстро и чуть хаотично пробегается по моей фигуре, и становится не по себе.

— Никто… — говорю я. — Клянусь богом, ни один человек на свете не поверил бы, что ты когда-то будешь с увлечением играть с детьми.

Он возится с детьми так непринуждённо, будто всю жизнь этим занимался. Ещё немного, и я начну думать, что мне всё это приснилось: криминал, постоянные аресты, бои, похороны и его отвратительный характер.

Имеем ли мы право на вторые шансы? Какова у них цена? Как насчет нескольких лет жизни любимых, переживших страшное горе?

— Они все меня плохо знали, — шутит Давид, слегка улыбнувшись.

И мне смешно! Так смешно, что едва сдерживаюсь! Черный завуалированный юмор, именно то, что доктор прописал! Мы будто шагнули в прошлое, провалились в него, как в болото по колено. Стало тепло.

— На самом деле ты душка.

Он тут же кивает.

— Исса, например, не любит детей, — развиваю тему дальше. — Он на них смотрит так, будто это не мальчики, а крокодильчики.

— У него флешбеки из детства, не принимай на свой счет. Я уверен, он умеет терпеть.