Невеста
Шрифт:
— Спасибо, что обратилась, — вторит он с той же нарочитой вежливостью. — Прекрасно выглядишь, Монако тебе идет.
— Роскошь всем идет. Бывший оставил неплохое наследство, пользуюсь. Пусть земля ему пухом. — Слежу за тем, как улыбка скользит по губам Давида. — Ты тоже неплохо выглядишь. Только вот забыл надеть линзы.
— Да, сейчас сделаю это, — говорит он, поднимаясь. — Дай мне минуту.
— Нам спускаться вниз?
— Я вернусь помочь с сумкой. Да, кстати, тебе понадобится взять с собой сумку.
— Большую? Мы надолго? Нужно понимать, что сложить детям.
— Надолго. Посмотрим несколько отелей, которые
— Серьезно? Прямо сегодня?
— Можем перенести на завтра, никаких проблем.
Через полчаса мы загружаемся в арендованную машину и устремляемся путешествовать. Первое время я нахожусь в напряжении — незнакомое место, плюс нет уверенности, что детишки позади выдержат дорогу, да и нам с Давидом наперебой звонят из отелей — в московском часовом поясе наступило утро, прошла планерка, и скопились вопросы.
Но чуть позже, мы оба будто расслабляемся. Некоторое время я собираюсь что-то написать Ростиславу: мы сильно поссорились накануне, и с тех пор практически не общались. Он лишь спрашивал, нормально ли долетели, я ответила, что нормально. Спросила, как дела, он не ответил. Но спросил ведь. Хороший он.
— О чем задумалась? — спрашивает Давид.
Его глаза снова карие, и я не теряюсь так сильно.
— О муже. Что? Ты сам спросил! Я переживаю из-за ситуации.
— Мы не спали.
— Я в курсе, что мы не спали. Дело не в этом: я провожу с тобой слишком много времени, обманываю его. Это не отношения в моем понимании. Я знаю, что тебе такое привычно, но мне-то нет.
— Мне «такое» не привычно.
— Я имею в виду…
— Я понял, что ты имеешь в виду, и я отвечаю — не привычно. Для того, чтобы разрываться, нужно втягиваться в отношения, я раньше предпочитал не втягиваться. Меня никто не спрашивал, как дела, это было бы неуместно.
— Неужели она действительно верила, что ты в рехабе.
Это я имею в виду Венеру.
— Когда ты появилась, меня «положили» так надолго, что мы расстались.
— Спасибо за информацию.
— Раз уж мы говорим о наших партнерах, — продолжает он, не реагируя на яд в моем голосе. — Я не хочу, чтобы у тебя сложилась неверная картинка наших с тобой отношений.
— Она тебя бросила? Прошло же месяцев восемь, да? Я пыталась вспомнить, ездил ли ты к ней, когда мы были вместе, и не нашла момента.
— Не ездил. Не хотел. Бросила, разумеется, спустя четыре месяца где-то, догадалась, что у Давида роман с другой. Настоящий роман, а не интрижка, которые мы оба себе позволяли.
— С чего ты взял, что она позволяла?
— Она живет в моем отеле, я тебя умоляю, там все все знают.
— То есть ты это тоже контролировал?
— Разумеется.
— Она обиделась, да?
— Наверное, раз бросила. Но простила за кольцо и пару плюшек.
— Давиду нужен был длительный роман, чтобы ни у кого не возникло вопросов, — говорю я. — Какое ты чудовище.
— Это точно. Но ты меня отогрела. Раньше я вообще не думал, что в таком поведении и отношении к людям есть какая-то проблема. Мои чувства словно атрофировались. Исса говорил — вот так не надо, вот тут перебор — я его слушал и делал. И так годами. Сам попутно искал мораль, долго не находил под слоем злости на всех и все. Когда отец позвонил и заявил, что Давид — всё, и есть идея, как подарить
мне новую жизнь, я просто взял и согласился.— Потом ждал момента?
— Я должен был «погибнуть» примерно через неделю от того дня, когда мы с тобой встретились на побережье, помнишь? Ты тогда пела с друзьями на набережной, собирая деньги, и пошла в кабак.
— Помню, конечно, ты меня спас.
— А потом твой отец мне так доходчиво объяснил свою позицию относительно моих встреч с тобой, что я неделю разогнуться не мог. Инсценировать смерть после такого означало прямо указать на Филата. Исса полез бы в неприятности — слишком явно получалось.
Я поворачиваюсь к нему с округленными глазами. Резко оборачиваюсь проверить детей — они задремали, как раз время первого сна. Машина едет плавно, дорога идеально ровная. Снова смотрю на Давида.
— Серьезно?
— Да. Я съездил к Сергею, то есть отцу, мы все обставили так, будто Давид обдолбался попал в аварию. Даже его мать поверила, глядя на меня. Но у нее с сыном были так себе отношения, этот нарик всех от себя оттолкнул к тому возрасту. Для всех Давид лег в рехаб, и Алтай спокойно вернулся на юг.
— Получается, я разрушила твои планы?
Он берет мою руку, целует, и я не задаю больше глупых вопросов. Продолжаю диалог:
— Но потом прошло восемь лет, а ты все еще был Алтаем.
— Долго не мог решиться. Здесь бизнес завертелся, деньги пошли, Исса был полон идей, хотелось помочь ему. Купил землю, начал строить Залив. А там меня ждали чужая семьи и операция, которая могла сделать инвалидом. Шрам нельзя было оставлять.
— Слишком яркий маркер, я помню.
— Как только я решился, предложил администратору в Карелии отношения, появляешься ты. — Он бросает в меня взгляд. — Лишняя для тебя информация? Извини, пожалуйста, я ни разу ни с кем не обсуждал. Я устал быть Давидом. Он мне никогда особо не нравился.
— Ты так много говоришь, мне непривычно.
— Я не мог с тобой говорить много раньше. Иначе бы пришлось лгать. Я не хотел тебе лгать. Ты мне всегда очень нравилась.
— Вот почему ты так боялся, что я забеременею. Чтобы не было якорей.
— Когда ты забеременела, я в глубине души обрадовался. Как будто бы решение было принято само собой, и мне больше не нужно было тебя оставлять. Я ломал голову над новым планом, как нам жить втроем, и отвести от тебя возможные удары недоброжелателей Алтая, плюс меня вот-вот должны были посадить, после сделки на полтора лярда. Эти люди бы не оставили в покое. Но у нас с тобой случилась беда.
— Мне было так плохо, — выпаливаю я с горечью, следом опускаю глаза. Сердце снова разбивается, это тяжелые воспоминания. Я словно мысленно касаюсь того вакуума, в котором заперла себя после срыва.
Он говорит вполголоса:
— Я помню, малышка.
После чего становится тихо. Дети сладко сопят, машина плавно движется вперед. Пейзажи вокруг — чудесные, и мы делаем вид, что любуемся.
Давид снова замкнулся, и я догадываюсь, что последней фразой заглушила его порыв делиться. Мы ведь так и не пережили потерю. Оба тогда словно замерли. Травмированные дети выросли физически, но в душе остались незрелыми. Для других — черствыми, равнодушными, даже жестокими. Но когда боль добралась до наших сердец, когда коснулась живого, красного, мягкого, мы впали в агонию, и, как и в детстве, отвернулись от всех. Даже друг от друга.