Невеста
Шрифт:
— Венера пытается привлечь внимание? Не думаю, но я ее уволю.
— Жестоко.
— Почему? У нее останутся отличные рекомендации, опыт работы. Венера будет нарасхват.
— Ты вроде как использовал ее.
— Если к этому относиться так, то все друг друга используют. Вот только мы живем не ради цели, а в моменте. Находиться на своем месте и ничего не менять — это тоже выбор, за который мы тоже несем ответственность. Да и всех не осчастливишь.
Давид помогает мне поднять детей в номер, переложить в кровать. Мы неловко мешкаем какое-то время на пороге моей комнаты:
Я немного жалею, что так боялась встречи с Сергеем Ивановичем, что оставила ужин на самый последний вечер. Можно было увидеться еще пару раз, это было бы не лишним. Он вроде бы и правда раскаивается, мне сложно проникаться новыми людьми, нужно время, а его вроде как не осталось.
Давид прощается, я желаю ему спокойной ночи и закрываю дверь.
Он стучится в ванную через пару минут. Я едва успела снять платье и накинуть халат на голое тело.
Едва дверь открывается, он обхватывает мои лицо и притягивает к себе. Я замираю под напором нетерпения и желания.
Ночь, тишина, дети сладко сопят за стенкой. Полтора года назад я его потеряла, за последние три недели на меня вывалилось столько информации, что переварить и усвоить ее просто немыслимо.
Он родной, тёплый, мой самый любимый человек.
Но я слишком выжата. Я — корка лимона.
А он? Весь горит, я кожей чувствую, как тормозит себя, сдерживается. И мне вдруг на секунду кажется, что я ощущаю все то, что внутри него творится. А там океан эмоций! Ураган, все катаклизмы сразу, словно на другой, бесчеловечной планете. Все это безумие каждый день прячется под его маской.
Я помню Адама в тот день, когда мы прощались, и случайно зачали мальчиков. Помню этот неуклюжий петтинг, помню, как пыталась имитировать, но он почувствовал отстраненность. Всегда чувствует.
Едва увидев его я понимаю, что не получится.
А он обнимает меня так крепко, что косточки хрустят, прижимает к себе и целует в губы. Он целует так, что у меня голова кружится и ноги подкашиваются, я уже забыла, что такое вообще бывает, когда так прешься от человека, когда с ума по нему сходишь, и такой клубок эмоций внутри.
Он прижимает меня к себе, он покрывает лицо поцелуями. Мое сердце так быстро бьется, что ребрам больно.
Я застываю, и он, как и всегда в таких случаях, останавливается.
Дышит тяжело, поверхностно. Целует меня в лоб. У меня душа в клочья рвется.
— Ты мое сердце, — шепчу я. — Ты был и есть моим сердцем.
— А ты моим, — отвечает он.
— Ничего не получится. Прости.
— И ты меня прости. За этот порыв. И вообще.
Он мешкает некоторое время, а потом уходит.
Я вдруг остро ощущаю, что в этом мире нас только двое. Я — его сердце, а он — мое. Которое я почти похоронила совсем недавно. Но оно живое, бьется, пульсирует. И так я явственно его сейчас в своей груди чувствую, что словно сама возрождаюсь.
Возвращаюсь в свою спальню, закрываю дверь на замочек и реву, обхватив себя руками.
Глава 38
Светлана трещит без умолку всю дорогу от аэропорта до отеля. За неделю моего отсутствия новостей накопилось — не переслушать. Ничего, впрочем, важного, «Залив свободы»
легко выстоял неделю без мамки. Не развалился.В какой-то момент управляющая начинает перебарщивать. Светлана кто угодно, но не дура, и чуйка у нее работает как надо: ее рассказы о том, как туристы любят «Залив», и как жить без него не могут — начинают напрягать. Замечая мое молчание, Светлана упоминает, что отель — еще и символ светлой памяти Алтая — прекрасного человека, который дал шанс персоналу жить достойно, чем, в конце концов, вызывает у меня смех.
— Мне жаль, Светлана. Я подпишусь под каждым твоим словом, но от меня это не зависит. Если бы был Алтай, он мог бы отстоять «Залив», если бы захотел. Наверное. Но я против этих дяденек с миллионами в карманах не выстою. Я просто баба, понимаешь?
— Эпоха заканчивается. Сколько у нас времени? — грустно спрашивает она.
— Еще один сезон. Пока не говори никому, я сама. И обещаю, что пристрою вас в теплые местечки. На улице не брошу, что ты как не родная?
— А себя? Себя пристроишь? Тебе денег нормально предлагают? Не прогоришь, Рада?
— Себя и мальчиков не обижу точно. А памятник Алтаю пора сносить, он бы не оценил такого рода поклонения.
Сентябрь подходит к концу, сезон плавно завершается. Брони на октябрь едва набралось на пятьдесят процентов, и я возвращаюсь в полупустой отель.
Больше всех нам рада, разумеется, Кира, которую мы по пути забираем из передержки. Ластится, прыгает, я тоже обнимаю акиту. Как человека прижимаю к груди. Соскучились друг по дружке.
Дома Кира первым делом тщательно обнюхивает мальчиков. Чуть дольше, чем обычно. Проверяет, в порядке ли, и справилась ли горе-био-мамашка с потомством Алтая? А может, почуяла его запах? Давид держал детей на руках в аэропорту, передал мне их, когда нужно было уже идти на посадку.
Мальчики тоже дают жару — едва вернувшись домой, подбегают к комоду, хватают рамку с фотографией, где изображен молодой Адам, и тычут в него пальцами, и это при Светлане и Наде!
Последние, к счастью, так увлечены сувенирами, которые я привезла им из Европы, что не замечают. Мне удается аккуратно переключить внимание, отнять рамочку и убрать ее куда подальше.
Узнали его? С ума сойти, я бы в жизни — нет. Повезло, что они пока не умеют разговаривать! А Давид еще допускал возможность дружить семьями. Детишки бы нас выдали в первый час!
Ростислав приезжает этим же вечером.
Я размышляла о нем, разумеется. Как встретимся? Посмотрим ли друг на друга? Что скажем? Мне казалось, что встреча с мужем после измены — это что-то грандиозное, скандальное, выворачивающее наизнанку.
В итоге мы обнимаемся и клюем друг друга в щеки. Мир не рушится, земля из-под ног не уходит. Нам с ним все становится понятно, и на этом стоило бы закончить, если бы была такая возможность.
Но Ростислав не уходит. Вместо этого отворачивается к окну, трет лицо ладонями, словно пытается стереть с себя осознание предательства.
Я, чуть оробев, возвращаю к столу и продолжаю кормить детей ужином.
Не могу отделаться от ощущения, что начинается что-то нехорошее, опасное. Пусть Ростислав не спортсмен, не боксер, но он — взрослый, разгневанный мужчина, способный причинить настоящую боль.