Невыносимые противоречия

Францу не хватало воздуха. Как долго он в этой комнате? Ночь растянулась и провисла как линии электропередач на сломанных столбах.

Что будет если террористы взорвут электростанцию? Франц слишком мало знал, чтобы определить мощность взрыва, но верил, что сгорит полстолицы. Вторую половину, аэропорт и близлежащие деревни накроет радиактивное облако, люди будут умирать в муках через неделю, через месяц, через год после взрыва. У них закипит кровь, откажут легкие, почки, зальет слизью мозг.

Устав ворочаться на потных простынях, Франц встал и вышел в коридор. Мейс или Патрик сверкали глазами с лестницы как кошки. Света от ламп под потолком едва хватало, чтобы рассмотреть рисунок верхней части обоев. Запах табачного дыма помог Францу выбрать направление движения. С одной стороны коридора лестница вела вниз, с другой ввинчивалась в потолок. Насколько Франц помнил, дом был двухэтажным. По винтовой лестнице Франц поднялся на крышу. Огни диспетчерской вышки и взлетно-посадочной полосы освещали плоскую площадку, дымоходы, параболические антенны, стол и стулья. Лонарди потягивал виски, развалившись на стуле и закинув ноги на стол. Ночного ветра не хватало, чтобы отогнать дым от его ботинок и головы. Потому Франц не сразу рассмотрел его лицо.

– Не могу уснуть, - еще никогда голос Лонарди не звучал так приглушенно.

Лонарди не предложил Францу выпить или закурить. Смотрел сонно и отстраненно, будто не узнал, будто спал с открытыми глазами. Изредка медленно затягивался и так же медленно выпускал дым.

Время как провисшая линия электропередач. Туман над взлетной полосой. Подсветка вышки и ворот. С крыши просматривались зигзаги улиц за ними. Тихие, пустые. Лонарди скурил две сигареты, на дороге появилась легковушка с разбитой фарой. Вынырнула из ниоткуда и исчезла в никуда.

– З-зачем ты спас меня?
– спросил Франц.

– Хотел заработать козырь в переговорах с Маркусом.

– А-а-атомная электростанция твой козырь, - возразил Франц.

Лонарди улыбнулся, не спорил, не соглашался. Около ангара солдат щелкнул зажигалкой, закурил. В городе завыли пожарные сирены. Мерное гудение, которое слышал Франц в комнате растекалось от диспетчерской вышки. В темноте она напоминала гриб мутант. Стеклянная шапка. За стеклом подсвеченные красным и зеленым пульты.

– С-санчес, - начал Франц.

– Он был хорошим человеком, но ты не поймешь, - Лонарди вздохнул.

– Нет, - Франц мотнул головой. Он хотел спросить о другом, но слова вибрировали внутри, не желая складываться.
– Д-детское м-модельное а-агентство... т-твоя и-идея.

– Ты когда-нибудь участвовал в освобождении заложников? Передаче выкупа?
– сигарета Лонарди догорела, но он не заметил этого.
– Мне было двадцать. После учебки отец пристроил меня инструктором в военной академии. Ректорам у нас тогда был полковник Девито у него похитили трехлетнего внука и требовали выкуп. Меня и еще пару инструкторов полковник сделал своими доверенными. Он собрал деньги и поручил нам их передать. Мы условились о встрече. Но что-то пошло не так, похитители испугались и отрезали ребенку голову.

В параболу антенны врезалась летучая мышь. Взвизгнула, кувыркнулась по крыше и взмыла в небо.

Франц смотрел на Лонарди с вызовом. Врет или говорит правду? Сопливая история, чтобы оправдаться? Но Лонарди ничего не сказал. Он наконец заметил догоревшую сигарету, растер фильтр между пальцами, вмял в пепельницу и зажег новую.

***

В коридорах учебного корпуса между расписанием и планами эвакуации висели фотографии кадетов. Парады, спортивные соревнования, дружеские футбольные матчи. Кадеты, все как один, в белых футболках, камуфляжных штанах и сапогах. Как Франц.

Когда Маркус заходил в класс, инструкторы отдавали честь, ученики щелкали партами и каблуками. Бумц, брык. Аккорд и тишина, жжужащая мухами, сигналами города, гудением антенн и радио. Кадеты моргали и сглатывали, пока инструктор отстреливался: курс, предмет, цели и длительность. Франц научился слушать, заложив руки за спину. Перенял эту стойку у Маркуса.

В самый солнцепек они вышли на поле. У атакающих полосу препятствий кадетов кожа блестела от пота, зрачки расширились, короткие волосы вымокли и стояли дыбом.

В диспетчерскую башню Франц и Маркус поднялись в лифте. Грузоподъемность две тоны, как на складе. Вид через окно, как с десятиметровой вышки.

Экскурсия по базе закончилась обедом в общей столовой. Пахло тушенными овощами, гремела посуда. Столы стояли так близко друг к другу, что, вставая, кадеты задевали сидевших за соседним столом. Как шестеренки, поршни, кости домино. Теперь, когда все набились в одно помещение слаженность движений и созависимость особо бросались в глаза. Сведенные до минимума разговоры, сведенные к общему знаменателю жесты.

После обеда Маркус повез Франца на кладбище - три джипа и вертолет сопровождения покинули базу. Город пересекли по диагонали, держась северного края. На улице Сабато Франц заметил погоревшие дома. В парках валялись сломанные деревья.

Кладбище раскинулось на горе. За костелом с цветными витражами - глаза святых настолько большие, что похожи на мишени в тире академии - прятались крематорий для бедных и склепы для богатых. На заднем дворе костёла стояли заваленные цветами телеги. Старухи с ножницами обрезали стебли и жевали имбирь, изподлобья косясь на генерала и его спутников. В хвостах и гривах лошадей копошились мухи.

Солдата с щетиной на висках и родимым пятном на шее звали Мейс, доливавший виски крупный кадык оказался Патриком. Оба привыкли держаться на два шага позади генерала. Франц видел отражение их рож в черном граните на могиле матери.

Вокруг могилы росли цветы. Красные тюльпаны, два года назад на их месте были гортензии, раньше розы, белые, желтые. Каждый раз, приезжая в Лумбию, Франц приходил на могилу матери и считал цветы. Пятьдесят шесть бутонов, шестьдесят четыре. Иногда ему удавалось подобрать число, при деление на которое, из числа цветов на могиле матери можно было высчитать сколько лет он провел за границей. Если поделить пятьдесят шесть цветов на восемь можно было узнать, что Франц жил за границей семь лет.

– Когда твоя мать была беременна тобой, и у нее начались схватки, она позвонила мне и твоему отцу. Роды были стремительными. В больнице говорили, удивительно стремительными для первородящей. Твой отец задержался в конгрессе, и я первым взял тебя на руки.

Солнечный свет не щадил Маркуса, углубил морщины, подчеркнул болезненно желтый оттенок кожи.

При упоминании отца Франц напрягся - он не готов был выслушивать гадости про него. Посмотрев на гранит, Франц перехватил в отражении взгляд Патрика.