Облака и звезды

Мурад отвел взгляд в сторону, и по буграм запрыгали круглые черные пятна. Он сильно заморгал — пятен стало меньше, но кое-где они еще скакали по траве, и тут на вершине ближнего бугра показалось странное существо. Кажется, это была собака, хотя таких собак Мураду никогда еще не приходилось видеть. Собака стояла боком, она была белая и какая-то невзаправдашняя — очень плоская, будто вырезана из картона; туловище, голова, лапы — все страшно тонкое, непомерно вытянутое, словно на собаку не хватило кожи и мяса. Особенно интересной была выемка между животом и ляжкой — там было совсем пусто, хотя у обыкновенных собак там тело. Заметив, что на нее смотрят, собака виновато легла и прижалась к земле. Мурад указал на нее деду Черкезу:

— Ата, что это, дикая пустынная собака?

Дед Черкез усмехнулся:

— Дикая? Нет. Это мой пес — таазы, уже два года зайцев ловит.

— А почему он к нам не подходит? Боится?

Дед Черкез покачал головой:

— Боится? Он волка не боится. Я не позвал его, он сам пошел. Теперь стесняется подходить. Сакар! — крикнул дед.

Пес громадными прыжками кинулся с бугра. Казалось, он летит по воздуху. Подбежав к хозяину, таазы сразу лег, положил длинную, острую, как у щуки, морду на вытянутые лапы, стал снизу вверх смотреть на хозяина.

— Ладно, ладно, — сказал дед Черкез, — вставай, пойдем с нами.

Пес медленно поднялся, опустив грязно-белый хвост, вихляясь поплелся за дедом. Мурада он не замечал, будто того совсем не было.

С каждой минутой становилось все теплее, но песок был еще по-ночному плотный, следы отпечатывались резко, как на влажной земле. Было видно, как цепочка их сбегает с лысой вершины, теряется на травянистом склоне, потом снова проступает на голой вершине соседнего бугра.

Еще виднелась вдали острая черная верхушка кибитки, когда дед Черкез, внимательно оглядев вершину ближнего бугра, быстро взошел наверх, присел на корточки.

— Смотри, Мурад!

Ровные складки были смяты — три неглубокие треугольные ямки вдавлены в песок.

— Джейраны ночью прошли.

— Они тут остановились и смотрели на нашу кибитку, — догадался Мурад.

— Нет, только пробежали — спешили к Узбою; она ночью пьют, а ночь короткая.

— Но ты же не видел их, ата, — удивился Мурад, — откуда ты знаешь?

Дед Черкез постучал пальцем по лбу Мурада:

— Думать надо! На песке все написано: следы длинные, косые, их мало — три всего. А когда джейраны стоят, следов много: джейраны в одиночку не бегают — одному скучно по пескам бегать…

— А ты вот по своим делам все один ходишь, — заметил Мурад.

Дед Черкез ничего не сказал, только посмотрел на Мурада, потом вправил ему под тюбетейку выбившуюся на лоб блестящую черную челку.

— Почему голову не побрил? Жарко…

— Я второклассник, — с достоинством пояснил Мурад, — нам директор позволил оставить чубчик.

Он хотел уже спуститься с бугра, но дед Черкез удержал его за руку:

— Погоди! Ты не все увидел. Надо сейчас смотреть: ветер подымается — все вершины станут одинаковые.

Кроме джейраньих ямочек на песке оказалось много других следов, будто со всей пустыни собрались сюда и целую ночь напролет скакали, бегали, ползали разные обитатели песков.

Через всю вершину тянулась толстая песчаная кишка, Словно кто положил шланг для подсоса бензина и сверху присыпал песком.

— Песчаный удав — кум-илян прополз, — сказал дед Черкез.

— Змея?

— Да, только он не ядовитый.

— А почему кум-илян не ползет поверху?

— Нельзя: ящерица заметит — убежит. Что ему тогда кушать? А тут ящерица не убежала…

И правда: на самом краю вершины песчаная кишка вдруг оборвалась. Мурад увидел: невдалеке от кишки протянулась еле заметная извилистая дорожка: песчинки чуть-чуть вмяты маленькими лапками. Резко оборвалась вздутая кишка, исчезли и следы лапок — больше не бегать им по буграм.

Мурад внимательно смотрел на голую вершину. Вся она, как классная доска в большую перемену, исписана вдоль и поперек разными знаками — были здесь ровные стежки, как бы простроченные на швейной машинке, были извилистые следы в мелкую елочку, тянулись чуть заметные дорожки — они то появлялись, то пропадали — еле касался песка какой-то совсем маленький жучок. На самой кромке вершины — уже рядом с травой — виднелись новые, не похожие ни на что, непонятные знаки — точно кто писал на песке: вот вывел дужку, вот кривую линию, вот просто черкнул — раз, два, три… Так ребята пробуют новое перо.

— Кто это писал? — спросил Мурад.

— Он рядом с тобой сидит.

Мурад испуганно оглянулся — никого! А дед Черкез наклонил с краю «зеленый гвоздь», острым концом черкнул по песку — получился новый знак.

— Ветер писать учился…

Мурад тоже наклонил «зеленый гвоздь», вывел буквы «М. А.» — «Мурад Аширов».

— Хорошо?

Дед улыбнулся:

— Лучше, чем у ветра: он неученый…

— А я второклассник — Мураду было приятно это вспомнить. Он сорвал «зеленый гвоздь», которым писал, смял в пальцах, кинул через плечо.

Дед Черкез внимательно посмотрел на него:

— Знаешь эту траву?

— Конечно. Она тут везде растет.

Дед Черкез молча обеими руками стал осторожно выкапывать из песка кустик, с которого Мурад сорвал лист. Кустик легко выходил наружу. Нижняя часть была плотно обернута прозрачными, как папиросная бумага, пленками, потом показались тонкие светло-коричневые корешки в коротких усиках. Дед запустил руку чуть не по локоть и вытащил крепкое, толстое, почти черное корневище. От него рос не только кустик, оборванный Мурадом, — как просмоленная водопроводная труба, залегшая в Глубине земли, корневище поило много других «зеленых гвоздей». От корневища отходили бурые, спутанные старые корни, похожие на войлок. И этот войлок все тянулся и тянулся из-под песка, — видно, его собралось там очень много за долгие годы.

— Где же его конец? — изумился Мурад.

— Где конец? Нет конца. Вон туда ушел, — дед Черкез кивнул на темнеющие вдали бугры, — вся пустыня на корнях лежит. Корни в песке жары не боятся, день и ночь сосут воду. Илак пьет сколько хочет, потому круглый год живет. Придет зима, снег. Овцам что есть? Илак — всегда под ногами, только разрой снег копытом.

Мурад оторвал кусок корневища — осенью показать ребятам: «Что это?» Кто в песках не был, ни за что не скажет.

Поднялся ветер, пока не жаркий — с Узбоя. Дед Черкез двинулся дальше. Шаг у него был короткий, быстрый. Чтобы не отставать, Мурад, спускаясь с бугров, бежал вперед, но дед Черкез вскоре нагонял его. Они взошли на бугор и увидели три черные кибитки. Кибитки стояли поодаль друг от друга — каждая в неглубокой котловине, зеленой от илака. За кибитками — серая голая глинистая земля, изрытая овечьими копытами, — тырло, место для водопоя. Посредине тырла — колодец. Рядом — темная от старости деревянная колода. Дед Черкез, не оборачиваясь, кивнул на колодец:

— Дас-Кую.

Возле кибиток не было никого, но, когда показались дед Черкез с Мурадом, из черного проема средней кибитки сразу выставилось много голов, как на фото, где снят весь первый класс «А». Женщины — и старые, и молодые — были в длинных красных платьях. Возле женщин стояли дети — все маленькие, дошкольники, и Мурад сразу же решил не обращать на них внимания. Он хотел уже пройти прямо к колодцу, но вдруг сзади женщин увидел мать. Она тут же скрылась. Это непонятно: когда она успела прийти, чего прячется? Мурад взглянул на деда Черкеза, но дед молча шагал к колодцу, не смотрел на кибитки. Колодец Дас-Кую был выше, чем казалось издали. Серое большое — в полроста Мурада — бетонное кольцо возвышалось над землей.