Облака и звезды

Мурад заглянул в колодец, но увидел только темноту. В глубине она сгущалась, нельзя рассмотреть даже стенки. Из колодца веяло погребным холодом, и Мураду опять захотелось пить. Но как достать воды? В колоде лежало кожаное ведро на веревке, привязанной к вороту. Опустить его в колодец? А если не сможешь вытащить?

На дне колоды стояла вода — овцы не всю выпили. Мурад попробовал зачерпнуть в ладони; нет, воды слишком мало. Тогда он наклонился над колодой, стал пить по-овечьи. Губы коснулись деревянного скользкого дна, вода была теплая, но он все пил и пил и боялся одного, что воды не хватит. Но воды оказалось не так мало. Мурад оторвался от колоды, когда услышал, как забурчало в животе.

Дед Черкез стоял невдалеке на склоне бугра; складным ножом он срезал ветку с невысокого куста и счищал с нее кору. Мурад хотел подойти, спросить деда, зачем ему эта ветка, но в это время со стороны кибитки послышался приглушенный говор, потом веселые крики, смех. Побежать взглянуть? А если чужие женщины из кишлака увидят его, скажут: «Чего надо? Уходи!» Мурад решил посоветоваться с дедом Черкезом, но дед Черкез ничего не слышал и все стругал свою ветку. Мурад подошел к нему:

— Ата, я сейчас видел мать. Она вон в той кибитке. Можно к ней пойти? Я быстро вернусь.

Дед Черкез не ответил. Он отрезал от толстого конца ветки короткую палочку, стал заострять ее с одного конца.

— Я только на минутку сбегаю, — робко повторил Мурад, — можно, ата?

— Как хочешь, — равнодушным голосом сказал дед Черкез, — я не знаю, кто там есть в кибитке.

— Там мать. Разве ты не видел, ата?

— Нет… Хочешь — иди…

Мурад понесся к кибиткам. Возле входа не было никого. Он заглянул вовнутрь. Женщины в длинных платьях сидели на кошмах. В середине их красного круга стояла мать. У ног ее лежал раскрытый чемодан из желтой кожи. На матери было уже не красное койнеке, а серый шерстяной джемпер с длинными рукавами. Мурад видел его впервые. Зимой мать носила другой джемпер. И тут Мурад заметил белый картонный ярлык, пришитый к джемперу. Мать небрежно держала ярлык в руках и показывала его женщинам. Мураду бросилось в глаза, что круг посредине кибитки был не сплошь красный: женщины из кишлака рассматривали разные материнские наряды, кто набросил на грудь сиреневое вязаное платье, кто смотрел на свет черный, в розовых цветах шелковый платок. Платков было много — штук пять, а то и больше. Мурад не мог понять, откуда они у матери и зачем ей столько…

Осмелев, Мурад вошел в кибитку.

Его никто не заметил. Все внимательно слушали мать.

— Живем очень хорошо, — говорила мать, — прекрасно живем, жаловаться нечего — мой Ораз каждый месяц меньше двух тысяч не приносит. Правда, работа не легкая — все время с экспедицией, все время в поле.

— Ты, апа, сказала «две тысячи», — хриплым басом проговорила седая красноглазая старуха, — это старыми или новыми деньгами?

— Старыми, конечно, — сдержанно сказала мать.

— И давно Ораз в экспедицию устроился?

— Давно, — коротко отозвалась мать.

— А нам Черкез-ата на днях говорил, что его Ораз в сберегательной кассе работает, — простодушно сказала старуха, — каждый день сдает в банк две, а то и три тысячи новыми деньгами. В кожаном мешке их носит, и охранник с ним идет — чтобы никто не напал.

— Это раньше он там работал, — сказала мать. — Теперь он в экспедиции работает.

Старуха зацокала языком:

— Бедный Черкез-ата! Не знает таких хороших новостей. Верно, Ораз редко пишет отцу?

В кибитке раздался приглушенный смех.

Мурад не верил своим ушам — что это говорит мать? Разве отец работает в экспедиции? Он только собирается туда поступать.

Мурад хотел было потихоньку выйти из кибитки, но увидел: красноглазая старуха поднялась, подошла к матери и положила ей на плечи сморщенные, тонкие коричневые руки:

— Эх, кыз, пускай и дальше твой Ораз носит каждый день две тысячи новых денег в банк. Это хорошие, честные деньги.

Мураду стало страшно стыдно за мать: ее, большую, взрослую, при всех сейчас назвали девочкой! Больше всего он боялся, что мать увидит его и догадается, что он все слышал.

Низко пригнувшись, Мурад стал незаметно выбираться из кибитки. Но тут сидевший у входа совсем маленький мальчик в короткой — до пупка — рубашке схватил его одной ручкой за штаны, другой стал бить по ноге, приговаривая:

— Ба-ба, ба-ба…

— Пусти, пусти! — зашипел Мурад, стараясь освободиться, но все уже повернули к нему головы.

— Сын? — спросила красноглазая старуха.

— Сын. — Мать с досадой посмотрела на Мурада: — Иди домой, я сейчас приду.

— Вот он, верно, будет работать в экспедиции, — усмехнулась старуха.

Мурад вышел из кибитки.

Деда Черкеза возле колодца не было. Что делать? Мурад растерянно оглядывался, когда из-за крайней кибитки выскочил мальчишка ростом с Мурада или немного повыше, без тюбетейки, в синих дырявых трусах, в синей, тоже дырявой майке, — видно, все на нем прохудилось от узбойской воды. Мальчишка влетел в среднюю кибитку, крикнул:

— Скорей! Пошли скорей! Черкез-ата будет колоть нос Шайтану.

Из кибитки вышла молодая женщина, обернулась на ходу:

— Момыш, пойдем смотреть.

Другая, постарше, с маленьким рябым лицом, не спеша пошла за ней.

Увидев, что мать уходит, мальчик в короткой рубашке заорал. Рябая подхватила его и быстро пошла за подругой. Мурад тоже собирался пойти, но тут над его ухом раздалось:

— Ты кто такой? — Паренек в дырявой майке оглядывал его с ног до головы.

— Я? Я Мурад Аширов. А что?

— Ага! Из Казанджика! Пошли, твой дед сейчас повалит Шайтана.

— Какого Шайтана?

— Давай, давай! — на ходу уже крикнул парень и скрылся за буграми.

Мурад перевалил через одну гряду, через другую и вышел, к колхозному стану.

На вытолоченной до желтых плешин траве лежала старая верблюдица. Возле нее, широко расставив длинные, толстые в коленях ноги, стояли два верблюда. На боках, на спине у них висели бурые клочья зимней шерсти. Кожа, где шерсть уже слезла, была коричневая, и по ней ползали зеленые мухи. Высоко подняв маленькие головы на длинных, сильно выгнутых вперед шеях, верблюды большими блестящими черными глазами с густыми ресницами смотрели поверх людей и медленно двигали узкими челюстями. А люди — три колхозника-чабана в одинаковых синих спецовках из чертовой кожи — боролись с молодым голенастым верблюдом. Видно, это и был Шайтан. Он зло лягался задними ногами и все норовил укусить чабанов. Когда его наконец повалили на землю, Шайтан заревел от бессильной ярости, потом стал глухо стонать.

Молодые женщины смотрели на Шайтана и громко смеялись, и на груди их чуть слышно позвякивали серебряные ожерелья. Мальчишка в дырявой майке как бес крутился возле чабанов, потом бросился к поверженному Шайтану, сел ему на шею, крикнул:

— Давай, Черкез-ата, мы держим его, держим!

И тут к Шайтану подошел дед Черкез — без халата, без папахи, в голубой трикотажной рубашке с засученными рукавами. В руках его была белая свежеоструганная палочка с острым концом. Дед Черкез оттолкнул мальчишку — тот мешал. Мальчишка соскочил с Шайтана, запрыгал вокруг него, ища себе дела, и вдруг навалился всем телом на задние ноги верблюда, хотя верблюд и так лежал неподвижно под тяжестью трех чабанов. Дед Черкез сел на Шайтана, острой палочкой стал прокалывать ему нос. Шайтан захрипел, задергался, но его держали очень крепко. Белая палочка медленно вошла с одной стороны носа и вышла с другой — уже не белая, а красная. Шайтан сразу обмяк и только прерывисто вздыхал, будто всхлипывал. Вдруг один из чабанов взвизгнул, стал с хохотом вытирать мокрую руку о шерсть Шайтана. Мурад увидел: из-под верблюда течет по траве пенистый желтый ручеек.