Облака и звезды

Мурад оглянулся и не узнал деда Черкеза. Лицо его потемнело, он тяжело дышал, будто сильно устал с дороги.

— Давай ительги! — дед Черкез почти отнял птицу у Мурада. Они побежали на лай.

Из-за бугра выкатился серый комок; обезумев, он летел прямо на Мурада и деда Черкеза. Заяц заметил людей, резко метнулся в сторону.

Дед Черкез остановился, сильно свистнул — подал сигнал ительги, одним движением снял с него колпачок, отцепил ремешок. На мгновение Мурад совсем близко увидел широко раскрытые круглые, безжалостные глаза ительги. Дед Черкез изо всей силы подбросил его, пронзительно крикнул:

— Хайт-хайт!

Сокол распустил неожиданно огромные крылья, косо взмыл вверх. Он летел медленно — был уверен в себе, в своей зоркости, в своей силе. Он поднялся так высоко, что стали чуть видны прижатые к животу ноги. Не двигая крыльями, ительги стоял в воздухе — смотрел, где заяц; увидев его, пустился вдогон.

Мурад и дед Черкез взбежали на вершину бугра. Заяц шел не быстро — собака отстала, сокола он не видел, птица летела высоко, но как раз над зайцем, и вдруг ительги почти сложил крылья, стал падать, падать.

Крыльями, грудью, всем телом сокол со страшной силой ударил зайца. Заяц упал замертво.

Запустив когти, ительги сидел на зайце, быстро и сильно клевал его своим железным клювом. Он добывал зайца не для хозяина — для себя.

Дед Черкез бросился к нему, отнял зайца, схватил ительги, посадил на руку, закрыл ему глаза колпачком. Ительги тяжело дышал, царапал когтями рукавицу, потом успокоился, стал мерно покачиваться на руке шагавшего по буграм деда Черкеза.

Мурад перекинул зайца через плечо, за задние ноги привязал к поясу. Заяц был еще теплый. Длинноухая голова покорно свесилась вниз, круглые, уже матовые глаза уставились в землю. С редких седых усов скатывалась темная густеющая кровь. Мурад чувствовал: рубашка на спине стала липнуть к телу. На минуту ему стало жаль зайца, жаль легкое, по-летнему худое тельце в серой линяющей шерсти, жаль длинноухую голову с испачканными кровью усами; чтобы не поддаться этой жалости, Мурад сильно дернул зайца за задние ноги, поправил его на плече. Ноги были уже холодные, остыли быстрее, чем тушка.

Совсем близко, из-за соседнего бугра, выскочил Сакар, в три прыжка оказался рядом с дедом Черкезом, пошел чуть поодаль, терпеливо ожидая заслуженного.

Дед Черкез остановил Мурада; не снимая с его плеча зайца, ножом отсек задние лапы, бросил Сакару. Пес жадно схватил, почти не жуя, проглотил с шерстью, с когтями — Сакар был голоден всегда: за всю свою жизнь он ни разу не поел досыта: дед Черкез только перед самой охотой кидал ему баранью кость, кусок чурека. Да еще, как вот сейчас, давал заячьи лапы в награду за старание. В остальное время Сакар питался чем попало: ел сусликов, тушканчиков, ящериц, даже змей. Было непонятно, как он еще живет на земле. Но Сакар не унывал, сразу являлся на свист, усердно служил своему строгому хозяину, не признавая, кроме него, никого.

Сейчас Сакар исчез. Насколько хватал глаз, его нигде не было видно.

— Он не заблудится? — беспокойно спросил Мурад.

— Кто? Таазы?

Дед Черкез усмехнулся:

— В мешке на машине завези — все равно домой придет. Таких собак, как наши таазы, нигде нет. Только в Туркменистане есть. Лучший на свете каракуль — сур, лучший на свете конь — ахалтекин, лучшая на свете собака — таазы. Где все живут? У нас, в Туркменистане! — Дед Черкез гордо взглянул на Мурада, правой рукой поправил черную папаху и, казалось, стал еще выше.

7

Становилось все жарче. Желтые, лысые вершины накалились, над ними дрожал горячий воздух. Если долго смотреть вдаль, то саксаулы на вершинах тоже начинали дрожать и слегка извиваться, как змеи. Кстати, змей встречалось довольно много, это были светлые «стрелки» — ок-иляны. Они неподвижно свисали с веток Кандыма, Борджока — грелись на солнце. Даже когда дед Черкез с Мурадом подходили близко, ок-иляны все так же продолжали висеть на ветке — они редко видели человека, а может, никогда не видели его и поэтому не боялись, как птицы в Арктике, о которых рассказывала в школе учительница.

Сакара все не было. Мураду стало скучно. Раз зайца нет, надо охотиться хотя бы на ок-илянов.

Он взял у деда Черкеза нож, вырезал и очистил от веток длинную саксаулину с вилкой на конце — прижимать ок-иляна к земле, стал смотреть вокруг — не висит ли поблизости ок-илян. И тут издали послышался приближающийся лай Сакара.

— Нашел! Гонит! — Мурад сразу забыл о змеях, с дедом Черкезом они снова взбежали на бугор. На этот раз Сакар, кажется, напал на старого, матерого зайца. Заяц не летел как угорелый, нет, он ловко петлял между буграми, перебегая от одного кандымника к другому. Скрывшись в зарослях, заяц сидел там несколько секунд, потом выскакивал в неожиданном месте, летел до другого кустарника.

Ительги, услышав лай, встрепенулся, не дожидаясь команды, стал горбиться, подаваться вперед — давал знак «хочу лететь!». Но дед Черкез, беспокойно переступая с ноги на ногу, все следил за зайцем и не спешил спускать сокола: ительги не любит неудач — если зайца сразу не поймает, рассердится, во второй раз полетит неохотно, а может и совсем не полететь. Дед Черкез выжидал, пока заяц выберется на чистое место, без кустов. Но заяц, казалось, разгадал замысел охотника: он все дольше и дольше задерживался в редеющих кандымниках — сидя там, высматривал, выбирал для нового броска мало-мальски подходящее укрытие.

Приближалось самое трудное, смертельно рискованное для зайца: кандымник становился совсем редким, исчезал. Дальше шла почти голая лощина — на дне ее далеко друг от друга уныло торчали три чахлых куста. Зато сразу же за ними, совсем близко, в трех, от силы в пяти, заячьих прыжках, снова начинался чудесный, непролазно густой кандымник. Отсюда, с вершины он казался темно-серым и уходил за бугры.

Мурад быстро взглянул на деда Черкеза. Дед упорно смотрел на голую лощину.

Показался Сакар, он молча несся к зарослям, укрывшим зайца. До кандымника ему оставалось с десяток прыжков, когда заяц вылетел из зарослей, кинулся в лощину к среднему, жидкому, но близкому кусту.

Не отводя взгляда от зайца, дед Черкез сорвал колпачок, с силой подбросил ительги вверх. Он даже не свистнул — ительги и без того очень волновался.

— Хайт-хайт!

Мурад вскинул голову, перестал дышать. Увидит или не увидит ительги зайца? Сокол распустил крылья, ветер от них ударил в лицо Мурада.

Прижав уши к спине, заяц несся к среднему кусту. Ительги кинулся за ним на бреющем полете. Заяц услышал за собой нарастающий страшный, смертный шелест. Подавшись вперед, ительги весь напрягся, выставил вперед когти, готовый к удару, но тут заяц нырнул под куст. Ительги пронесся над ним, взмыл вверх, сделал круг — он не мог броситься на куст. И тогда Мурад увидел: дед Черкез сорвал свою черную папаху, с размаху ударил ею оземь и сразу сел на песок, опустив маленькую голову в гладкой красной тюбетейке.

Никто не заметил, как хитрый, умный заяц выскочил из-под куста и скрылся в густом кандымнике.

Дед Черкез встал на ноги, поднял руку в кожаной рукавице. Ительги сделал плавный разворот, тяжело опустился на рукавицу. Дед Черкез быстро надвинул ему колпачок на глаза. Ительги сидел понурый, сгорбленный, кажется, больше всех переживал неудачу. Подошел Сакар, остановился в нескольких шагах, будто он один был виноват в потере зайца.

Дед Черкез взглянул на Мурада, пожал плечами:

— Что поделаешь, очень умный заяц — всех перехитрил.