Облака и звезды

Медленно двинулись дальше. Из-за бугра выглянули зеленые кроны. Издали казалось — они обнимают друг друга. Среди ветвей чернела острая верхушка кибитки деда Черкеза.

— Очень есть хочется, — признался Мурад. — Верно, мать уже дома, ждет нас…

Дед Черкез молчал. Сорвав пучок илака, он вытирал руки, липкие от сока Илан-дродака.

Спустились с холма. Со стороны кибитки послышалось глухое гудение: чтобы не готовить пищу на костре, мать привезла из Казанджика примус.

Перед самой кибиткой дед Черкез вдруг замедлил шаг — вопреки обычаю, пропустил вперед внука. Он был глубоко обижен: жена сына второй день не разжигает очаг в его доме, не трогает ветки саксаула, припасенные для гостей. Это значит: дом хозяина для жены его сына — чужой дом…

Мать, склонившись над примусом, поджаривала свиную тушенку на алюминиевой сковородке. Перевернутая жестяная банка с вспоротым верхом валялась на полу, жирный желтый сок пролился, запачкал кошму. Мурад увидел: наклейки на банке окружали ее сплошным пояском, на каждой наклейке маленькая белая свинка опустила голову, будто нюхает кошму. Возле примуса прямо на кошме — непочатая банка со сгущенным молоком. Тут же рядом стоял чемодан из желтой кожи, покрытый салфеткой, — чемодан-стол. На нем синяя чашка с золотыми буквами «Пей на здоровье». Эту чашку мать подарила Мураду зимой на день рождения. С тех пор он пил какао и молоко из синей чашки, а не из маленькой пиалы.

Возле чашки, на тарелочке с розами — тонко нарезанный батон из Казанджика.

Мурад взглянул на мужскую половину кибитки, где лежала свернутая постель деда Черкеза. Как там неуютно, как пусто, одиноко! Вся посуда сбилась в угол — к самой войлочной стенке; вон черная сковородка с белым застывшим жиром. Вчера на этой сковородке дед Черкез жарил баранину, жарил прямо на костре из саксауловых веток: баранина сильно пахла дымом, и они, как чабаны, ели ее прямо руками, а потом пили крепкий кок-чай из закопченного чайника. Дед Черкез заварил целых полплитки и наливал кок-чай в старые, надтреснутые пиалы. Пить было не горячо, блюдца не надо.

Сейчас обе пиалы были перевернуты прямо на кошму, и чайник был холодный. Он стоял, уткнув свой длинный витой носок в войлочную стенку, и Мурад подумал, что мать нарочно поставила чайник в угол носом за то, что он такой закопченный, черный…

— Садись кушать, сынок, — ласково сказала мать, не отрываясь от примуса, — где ты ходил так долго? С самого утра ничего не ел, ушел голодный.

Мурад стал было рассказывать ей про сегодняшнее утро: про Борджок, про Сакара и Шайтана, про ветер, который умеет писать. Мать смотрела на него, кивала головой, говорила: «Да? Ах, как интересно!» Но Мурад видел: матери не нужны ни Борджок, ни Сакар, ни Шайтан с его проколотым носом.

Только услышав, что Мурад купался в Узбое и стал совсем белый от соли, она сказала:

— Никогда больше не купайся в реке. Слышишь? У нас есть корыто…

Мурад умолк, присел возле стола-чемодана, устало облокотился, и вдруг стол-чемодан легко подался вбок — он был пустой! Мурад удивленно взглянул на мать, она отвела глаза, стала ножом переворачивать тушенку. Тушенка громко зашипела, плюнула горячим жиром. От сковородки повалил синий чад. Примус вдруг перестал гудеть и тоже зашипел, синее пламя пропало, из черной дырочки в горелке пошел керосиновый дым — жир попал на горелку.

— Провались ты, проклятый!

Мать наклонилась, стала шарить кругом — искать примусную иголку. Иголки нигде не было, примус все шипел и шипел, в кибитке потемнело от дыма.

И тут в светлом проеме показался дед Черкез. Сквозь дым Мурад увидел только его высокую черную папаху, Дед Черкез остановился у входа и не шел дальше, Опустив голову, он смотрел на пустую банку из-под тушенки и тихо трогал ее своим чабанским башмаком, рассматривал трех свинок, которые все еще нюхали запачканную кошму.

Мурад вспомнил: в Казанджике, когда мать жарила свинину, дед Черкез молча вставал, надевал свою папаху и на весь день уходил из дома. А сейчас ему некуда было уйти.

Наконец мать нашла иголку, присела возле обиженно умолкшего примуса, стала прочищать горелку.

— Мама, — сказал Мурад, — я не хочу тушенки. Она жирная.

— Будешь есть что дают, — крикнула мать, — тоже мне мусульманин нашелся! — Она сидела спиной к входу и не заметила деда Черкеза. — Где я тебе возьму баранины? В Казанджике, кроме тушенки, ничего нет. Садись ешь!

— А что будет есть ата? — спросил Мурад.

— Можно подогреть кабачки, щи без мяса: консервов много.

Мать качнула насос, из черной дырочки забил тонкий керосиновый фонтанчик.

— Спасибо, мне есть не хочется, — спокойно сказал дед Черкез. Он все еще как чужой стоял у входа и тихо кашлял от дыма. Синие космы редели, плыли к выходу. И Мурад увидел, как дед Черкез медленно сквозь дым пошел из кибитки.

— Ата! Подожди меня, ата!

Мурад кинулся за дедом Черкезом, но мать загородила ему дорогу.

— Садись ешь! На сегодня хватит — нагулялся.

Снаружи послышалось затихающее покашливание. Дед Черкез уходил, уходил, как тогда, у колодца Дас-Кую…

— Ата, куда ты? Ата! — крикнул Мурад и заплакал во весь голос.

6

Ночью Мурад долго не спал — все ждал деда Черкеза. Он беззвучно плакал и старался не сморкаться, чтобы не услыхала мать. Но дед Черкез так и не пришел домой, — верно, бросил свою кибитку, перебрался в кишлак.

Заснул Мурад только на рассвете. Ему показалось, что он проспал минут пять, не больше, и сразу же открыл глаза. Дед Черкез сидел на кошме и смотрел на него. Он не будил Мурада, не щекотал его лицо «зеленым гвоздем», нет, он просто сидел и смотрел на своего внука.

Мурад быстро взглянул на женскую половину. Матери не было.

— Выспался? — спросил дед Черкез.

— А тебя почему всю ночь не было?

— Я ходил по важному делу, — сказал дед Черкез.

— По какому делу? Ты был в колхозе?

— Вставай, увидишь.

Мурад быстро вскочил. Давно уже наступило утро — солнце поднялось до самых верхушек деревьев с листьями-гребешками, жарко просвечивало сквозь их зелень, будто говорило: «Постойте, постойте! Вот подымусь выше, тогда вы меня узнаете!»

Дед Черкез, как всегда не оглядываясь, пошел вперед. Он обогнул кибитку и направился к крайнему дереву.

В двойной прохладной тени — под деревом и под крышей шалашика из веток — на толстом свежем саксауловом суку сидела большая тяжелая птица с бурыми перьями. Птица медленно переступала с ноги на ногу, сжимая и разжимая острые темно-серые когти. На глаза птицы был надвинут черный кожаный колпачок.

Дед Черкез кивнул на птицу:

— Это сокол — ительги. Я вчера за ним далеко ходил — в колхоз «Кызыл аскер» — двадцать километров. Председатель Берды-ата — старый человек, хороший охотник. У него три ительги. Я говорю: «Одолжи одного, хочу поохотиться». Он говорит: «Возьми хоть двоих, Черкез-ата. Почему редко просишь? У тебя хороший таазы. Вместе с ительги они много зайцев наловят».