Облака и звезды

— Эй, парень! — раздалось по-туркменски из кабины. Мурад увидел — экскаваторщик, одной рукой держась за рычаг, другой машет ему.

Курбан хмуро отвернулся: Петро назло зовет в кабину незнакомого парня…

Мурад подбежал к кабине.

— Давай сюда! — сквозь шум мотора крикнул экскаваторщик.

И вот Мурад стоит в кабине. Под его ногами мелко дрожит железный пол. Вся кабина полна железного лязга, железного скрипа, моторного гула. Все здесь железное, твердое, горячее, все пахнет машинным маслом, нагретым металлом.

— Ты откуда? — кричит ему на ухо экскаваторщик. — Из Казанджика? К деду Черкезу приехал? Дед у тебя хороший мужик!

Совсем близко Мурад видит до синевы загорелое лицо, по нему текут струйки пота, пересекают старые следы. Бумажная пилотка совсем размокла, съехала на ухо, длинный чуб, жесткий и пегий от пыли, лезет на глаза. Экскаваторщик дует на него вверх, но чуб намок, его не сдуешь. Тогда экскаваторщик молча тянется головой к Мураду, и тот откидывает волосы с мокрого лба.

— Спасибо! — говорит экскаваторщик. — Все никак не соберусь побрить голову. На нашей работе волосы — беда. Ты вон тоже гриву отпустил. Зачем? Жарко!

Так, крича друг другу на ухо, мешая туркменские и русские слова, они разговаривали минут пять. Экскаваторщик расспрашивал Мурада про Казанджикскую школу. Сам он учился в Карагельской, тоже туркменской — русской школы тогда не было: в поселке жило две русских семьи, и все ребята хорошо говорили по-туркменски. Окончил семь классов, пошел работать. Третий год на экскаваторе. Машина держит первенство по выработке. А как его тут удержишь, когда порода проклятая, песок течет из ковша.

Мурад увидел, как бледно-розовый, вылинявший на солнце флажок вместе со стрелой вновь проехал над траншеей. Казалось, он заглядывает в ковш — смотрит, сколько тот набрал песку.

— Может, хочешь попробовать? — вдруг спросил Петро, кивнув на рычаги.

— Что? — Мурад растерялся — он не мог поверить, что Петро говорит серьезно, не смеется над ним.

Между тем Петро встал уже с сиденья.

— А ну, давай!

И вот Мурад сидит на месте экскаваторщика, правая рука его на блестящей рукоятке, только ноги не достают до педалей. Ничего! Петро сам нажимает на педали.

— Бери на себя! — командует он.

Мурад изо всех сил потянул рукоятку рычага. Неужели она не поддастся? Рука сразу становится мокрой, по лицу, по шее, по груди катятся соленые струйки. Выжмет или не выжмет он рукоятку? Выжмет или не выжмет? Вся сила его сейчас собралась в правой руке. Жми, жми, жми ее вниз! И вот рукоятка подается — не такая уж она тугая. Видно, как кабина поворачивается, делает полукруг, как ковш идет вниз, легко вгрызается в предательски податливый песок, набирает его, наполовину рассыпав, проносит над траншеей; железная челюсть отваливается, песок летит вниз.

— Ну вот и проделал сам весь цикл, — раздается над ухом Мурада, — для начала неплохо.

Мурад встает с железной скамеечки, вытирает рукавом мокрое лицо. Он тяжело дышит от счастья — сейчас сам, своими руками он управлял экскаватором, сам набирал в ковш песок, сам рыл трассу для ясханской воды, которая осенью пойдет на Челекен.

— Шабаш! — кричит Петро. — Слегка подымим.

Он останавливает мотор, выходит с Мурадом из кабины.

— Курбан, спички есть?

Курбан, который минуту назад лежал, повернувшись спиной к экскаватору, подбегает, с сожалением хлопает себя по трусам.

— Да я и забыл — ты же бесштанный, — смеется Петро.

— Можно стеклом зажечь, — советует Курбан, — дай я наведу.

Экскаваторщик вынимает «Беломор», увеличительное стекло, подает Курбану. Тот наводит стекло на солнце. Папироса дымится. Петро закуривает.

— А вы не курите? — говорит он. — Правильно делаете, я вот с малых лет курю, теперь уж трудно бросить. Да и работа наша… без курева тут не очень-то… — Он затягивается в два приема, и папироса сразу сгорает до половины.

Незаметно для себя все перешли на русский язык. Курбан и Мурад говорят по-русски так же, как Петро по-туркменски. Им всем троим все равно, на каком языке говорить.

Мурад спросил — правда, что вода по трубам пойдет на полтораста километров?

— Правда, — сказал Петро, — а что тут такого?

— Целый поезд труб понадобится.

— Поезд? — Петро усмехнулся. — Нет, брат, тут одним поездом не обойдешься. — Он приподнялся на локте, кивнул на уходящую вдаль линию черных труб, сплюнул сквозь зубы. — Наша «нитка» что, мелочь! В пустыне не такие вещи делают. Про Каракум-реку слыхал?

— Это Узбой — я плавал в нем! — гордо сказал Мурад.

— Какой Узбой! — махнул рукой Петро. — Узбой — лужа, мертвая вода. Каракум-река от Амударьи течет, дочка ей, по пескам, по барханам на сотни километров течет. Роют для нее дорогу день и ночь. Видал в кино войну? Как танки идут в атаку? Ну вот на трассе Каракум-реки машины вроде танков — страшной силы, только они никого не атакуют, просто роют песок. Если днем очень жарко, сталь раскаляется, — все шабашат до вечера, потом всю ночь роют. Машинки там знаешь какие? Моя рядом с ними — детская игрушка.

Мурад взглянул на экскаватор Петра — хороша игрушка!

— А где их делают? — спросил он.

— Где? — Петро кивнул на экскаватор. — Видишь на кабине буквы?

— Вижу, — сказал Мурад, — УЗТМ.

— Ну вот. Уральский завод тяжелого машиностроения, находится в Свердловске. Оттуда к нам на «нитку» и на Каракум-реку идет техника. Да и не только оттуда — из разных городов, за тысячи километров везут.

— А ты видел Каракум-реку?

— В кино видел. Пароходы среди песков ходят. Волны, когда ветер, будь здоров! — утонешь за милую душу. — Петро сильно затягивается, окурок вот-вот станет жечь пальцы, но Петро забыл про него. — Кончим «нитку», обязательно подамся на Каракум-реку. Лучше поздно, чем никогда. Четвертую очередь буду делать, поведем воду к вам, в Казанджик.

— А сейчас почему не едешь? — спросил Мурад.

— Надо одно дело кончить, потом за другое браться. А «нитка» эта наша, челекенская.

Мурад долго смотрел на Петра, не решаясь сказать, — а вдруг тот начнет смеяться, но потом все же спросил: нельзя ли отсюда увидеть Каракум-реку?

Петро быстро обернулся.

— Отсюда? С этого места?

— Ну да. Воздух в песках очень чистый, вдаль хорошо видно…

— До Каракум-реки сотни километров, — усмехнулся Курбан, — в телескоп и то не увидишь.

— Нет, почему? — говорит Петро. — Если с высокого места долго смотреть, может, и покажется. — Он оборачивается к Мураду: — Хочешь взглянуть с кабины?

Мурад глубоко вздыхает — хочет ли он!

Они втроем идут к экскаватору, и Петро, став на основание стрелы, берет Мурада под мышки, легко подымает на крышу кабины.

О, как далеко видно отсюда! Какая огромная бескрайняя пустыня — вся дрожащая, переливающаяся под солнцем раскинулась до горизонта во все стороны! Но Мурад смотрит только на юг, смотрит очень долго, стараясь не моргать. И видит: между темными песчаными буграми медленно проступает светло-голубая гладкая вода. Она ширится, затопляет темные бугры, поглотив их, уходит далеко-далеко и сливается с таким же светло-голубым небом.

— Каракум-река! — Мурад неподвижно стоит на раскаленной стальной крыше, боясь пошевелиться, моргнуть глазом, — если долго смотреть, может, увидишь и пароходы? Но нет, Каракум-река, ее светлая, широкая, огромная вода остается пустынной, спокойно стоит на горизонте. — Вижу! — тихо говорит Мурад. — Я вижу Каракум-реку.

— Где? — недоверчиво спрашивает снизу Курбан, но в голосе его уже слышно сомнение. — Это мираж. Что, не знаешь, не говорили вам в школе?

А Петро молчит и улыбается. Потом протягивает вверх свои сильные, большие загорелые руки и, крепко обняв Мурада, ставит его на землю.