Очерк о родном крае

– Не, ну, давайте пройдем.

Стиснув удостоверение в кулаке, Миша быстро пошел по коридору. Марек, придерживая сумку, направился за ним.

Темные деревянные панели, нежно-желтая краска выше и до потолка. Тишина. Легкий посудный звон из-за стеклянных дверей кафе. А лавки словно с нижнего этажа - простенькие, без спинок, кожзам.

Поворот.

Миша остановился у двери с табличкой 'Министр интеграции и развития Чуйков А.К.' и стукнул по ней костяшкой пальца.

– Можно?
– не дожидаясь ответа, он заглянул внутрь.

– В чем дело?
– раздался женский голос.

– Тут это... журналист, - сказал Миша, входя в кабинет и подтягивая Марека за собой.

Из-за широкой спины его видно было мало - светло-зеленые обои, стеклянную тумбу с сувенирами и два портрета на стене слева - женский и мужской. Женский Марек узнал - Маргарет Тэтчер. Мужской заставил его недоуменно пошевелить губами. Лицо было вытянутое, бровастое, с рассеянным взглядом светлых глаз.

– Журналистов - гоните, - безапелляционно сказали Мише.

– Так он это, говорит, что с Европы.

Миша отступил в сторону, и Марек остался один на один со строго поджавшей женщиной за столом. Ей было за тридцать, светлые волосы собраны в пучок, лицо сухое и жесткое.

– Здравствуйте, - сказал Марек.

– Удостоверение, - вместо приветствия сказала женщина.

Получив книжку, она вышла из-за стола и исчезла за дверью, которая, видимо, и вела в святая святых - к телу министра.

Марек с охранником переглянулись.

– Здесь строго, - сказал Миша.

– Вы пост оставили.

– Там видеоконтроль.

Марек не успел сказать понимающее 'А-а', как дверь распахнулась и невысокий человек в сером костюме выбежал к нему, протягивая ладонь для рукопожатия.

– Очень! Очень рад! Чуйков. Очень рад!

Он тряс руку Марека и улыбался.

Крепкая, чуть оплывшая фигура. Мягкие ладони, цепкие пальцы. На полноватом лице первым делом бросался в глаза нос, внушительный и бугристый. Второй физиономической особенностью шли тяжелые, мясистые, бульдожьи щеки синеватого оттенка. А дальше обращали на себя внимание мощные надбровные дуги, под которыми искусно прятались темные, чуть навыкате, глаза. Кроме того, имелись невеликая лысина и широкий лоб.

Секретарша проскользнула на свое место, а министр интеграции и развития все смотрел на Марека то ли как на долго выпрашиваемое у неба чудо, то ли как на то же чудо, но в перьях.

– Из Европы?
– радостно спросил он, склонив голову.

– Меркенштадт, Кельн, - сказал Марек и, подумав, добавил: - Рим.

– А мне звонили!
– объявил Анатолий Карлович и ткнул пальцем в потолок.
– Господин еврокомиссар! Просили вам поспособствовать. Вы же, так сказать, приоткроете европейцам нашу демократическую, вновь обретенную душу. Вова, ты иди, - обернулся он к охраннику.

– Я - Миша, - поправил тот.

– Правильно. Молодец. Иди, Миша. А мы с вами, э-э...

– Марек. Марек Канин, - подсказал Марек.

– Да, Марек, - Анатолий Карлович повлек его в кабинет, - мы с вами душевно и откровенно...
– он задержался у двери и бросил секретарше: - Меня нет! Есть только для Андрея Берамовича, Пильгуева и Жозе этого... Фонсеки!

Свет путался в тюле.

Кабинет министра интеграции и развития был маленьким. В одном углу стоял сейф, в другом, как бы уравновешивая, тянулся под потолок узкий одностворчатый шкаф. Треть площади занимал стол - письменный прибор под мрамор, два лотка с бумагами, три телефонных аппарата, монитор. Еще один стол, короткий, с бутылкой минеральной воды в центре, примыкал к первому, образуя с ним букву 'Т'. Напротив, у противоположной стены, на низкой тумбе стоял телевизор.

Вспомнив, что в новосозданной республике населения всего около миллиона, Марек нашел обстановку не богатой, но вполне соответствующей.

Не до жиру.

– Садитесь!

Анатолий Карлович предложил ему стул, а сам двинулся к сейфу. И пока он теребил ключи, пока скрежетал то одним, то вторым, то третьим в неподдающемся замке, пока, нырнув в железную темноту, доставал пузатую коньячную флягу с маленькими хрустальными рюмками, Марек успел набросать в уме небольшой текст.

Об организации работы с населением.

'Перемены. Их мало кто любит, потому что они всегда несут что-то новое, ломая старый порядок. Перемен боятся. Так как всякие перемены предполагают внутреннюю перестройку через отказ от чего-то, может, и плохого, но давно привычного к изначально не понятному, тревожному, пугающему.

Перемены - это стресс.

Тем не менее, я был приятно удивлен, как легко новая республиканская власть приняла европейские стандарты работы.

Времени с начала государственного строительства прошло всего ничего, но даже в рутинной процедуре регистрации для командированного лица уже чувствуется отлаженность государственной машины...'

Эх, лизнул так лизнул.

– Коньячку?

Анатолий Карлович выставил на стол перед Мареком добытое в сейфе.

– С утра?

– Уже полдень!
– Чуйков сел напротив, свинтил пробку с фляги.
– Кроме того, это наша, так сказать, традиция. Называется 'За знакомство!'.

– Я знаю.

– Тем более!

Анатолий Карлович разлил коньяк по рюмкам и потянулся к одному из телефонов, прижал клавишу громкой связи.

– Мариночка, сообразите нам нарезки какой-нибудь.

– Хорошо, - раздалось в динамике.

Чуйков повернулся к Мареку и назидательно поднял палец.

– Первую - без закуски.

Коньяк был хороший. Прокатился горьковатым комом, мягко пыхнул теплом.

– А вы хорошо говорите по-русски, - польстил министр, наливая по новой.

– Я - здешний, - сказал Марек.

– А устроились там? Вам повезло. Может еще наша земля этих... Ньютонов...

– Я просто давно уехал.

– Еще до республики?

– Да, было приглашение по учебе.

– Ой, а тут что творилось! Не застали?

– Нет, - сказал Марек.

– А тут после развала-то полная анархия была. Пока миротворцы не появились, то 'прохоровцы' под себя милицию нагибают, городское собрание пикетируют... Прохоров у нас был местный олигарх. То, значит, 'ревизионисты' с флагами России по нашей центральной, которая Ленина... 'Россия, священная наша держава...'

Чуйков, крутя рюмку в пальцах, посмотрел на дверь.

– А народ?
– спросил Марек.

– А что народ? У народа еще после Союза голова кругом. Власть ворует, народ терпит. Потом, значит, семнадцатидневная война.