Очерк о родном крае

Металл блестел, трубы буравили пространство, сосуды самых разных размеров скакали у Марека перед глазами.

Летел звон, на звон летел мат, в разливочном цехе слитные ряды бутылок, дребезжа, уплывали по ленте в цех готовой продукции.

Свет, белые пятна халатов, плакат - белым по красному - 'Дадим республике сверх плана!' и совершенное отсутствие запаха спирта.

В конце экскурсии они снова очутились у лестницы.

– Вы довольны?
– спросила Инна Викторовна.

– Честно - да, - кивнул Марек.
– Вполне европейский завод. Высокая автоматизация. Вы были очень любезны.

Инна Викторовна сухо улыбнулась.

– Как видите, никаких секретов. Никто ничего не подсыпает. Не капает пипеткой в бутылки. Розлив происходит в герметичных автоматах.

– Собственно, - сказал Марек, - я не планировал писать о заводе, но, пожалуй, после такой обстоятельной прогулки не смогу о нем не упомянуть. Для европейцев какую водку порекомендуете?

– 'Соловей', - ответила Инна Викторовна не раздумывая.
– Очень мягкая водка, всем, кто пробовал, нравится.

– По названию, я понял, развязывает языки?

– Ну, поется под нее замечательно.

– Спасибо.

Поднявшись по лестнице, Марек обнаружил прямой коридор с приоткрытой дверью в его конце. Доносилось позвякивание посуды и голоса.

– Мы с тобой, Стенли, кто?
– говорил Чуйков.
– Мы - люди! Мы своим умом до всего. Все остальные - чего могут? Куда лезут?

Министр умолк, и тут же потекла сбивчивая речь переводчика.

– Разрешите?
– стукнул в наличник Марек.

– Журналист!

Чуйков поднялся и, дыша водочным букетом, определил Марека на соседний стул.

В кабинете было просторно и светло. Чувствовался стиль. Желтоватые стены. Бежевые матерчатые жалюзи на окне. Эстампы в рамках. Легкая, из алюминиевого профиля и светлого дерева мебель.

Разве что массивное кресло, на котором сидел Диверс, выделялось на общем фоне. Оно, как, наверное, написали бы в журналах по архитектуре и пространственному дизайну, являлось фокусом кабинета, его смыслом, его средоточием.

Высокая спинка, подлокотники, будто челюсти капкана, норовящие перекусить сидящего пополам, и угольная чернота кожи.

Темный пиджак Диверса терялся в этой тьме, и Марек на мгновение заподозрил американца в частичной невидимости - имелись голова, сорочка, разделенная полосой галстука, и ничего больше. Ах, да, кисти рук еще.

– Пей!

Чуйков подвинул Мареку наполненную водкой рюмку. Его лицо было в багровых пятнах, а глаза сходились в точку.

Марек вздохнул.

– И за что пьем?

Переводчик перевел, доверительно наклоняясь к Диверсу. Директор завода, покивав, сказал Мареку на английском:

– Мы пьем за ваше появление. Нашему заводу крайне необходимы хорошие отзывы у европейского потребителя.

– Ваше прибытие... ваш визит...
– забубнил переводчик, наклоняясь уже в сторону Марека, - он позволяет нам выпить... Мы ждем, что европейцы оценят качество нашей продукции.

– Я понимаю без перевода, - сказал Марек.

– А я не понимаю!
– заявил Чуйков.
– Это вы там, в Евросоюзе... А здесь есть специалист, чтобы как раз все было ясно тем, кто еще не приобщился... это-самое... к пониманию языка!

– Как хотите, - сказал Марек.

Студент негромко перевел, Диверс заулыбался.

Удивительно белые зубы, правильный прикус. Не человек, а придаток к челюсти за несколько тысяч долларов.

Или, скорее, человек-оболочка.

Первые годы в Евросоюзе это лезло в глаза. Начальство, коллеги, те, с кем Мареку приходилось общаться или у кого он брал интервью, в подавляющем большинстве представали именно такими - бездушными, ходячими оболочками. Словно все живое, все человеческое в них то ли выскребли, как ненужную требуху, то ли спрятали глубоко за укоренившейся, проштампованной в мозгах моделью поведения.

Жертвы таксидермии.

Оболочка даже могла вести себя с тобой запанибратски, весело постукивать кулаком в плечо, подмигивать и предлагать после интервью выпить пива в баре или сходить на стриптиз, но искренности в этом было, как тепла - в куске льда.

Марек, конечно, прослыл в редакции странным чудиком, но понемногу вытравил из себя все, что делало его не похожим на среднего европейца, и сам влез в шкуру-оболочку. Полгода упорного труда - и он прекратил замечать пустоту в других.

Но, дьявол, почему он опять это ощущает?

Воздух, воздух! Марек опрокинул рюмку в рот и закусил крохотным кусочком хлеба с крохотным кусочком сыра.

Вот оно, чисто европейское гостеприимство. Даже, наверное, слишком расточительное. Сыр-то зачем? Одного хлеба достаточно. Хотя нет, я же прибыль могу принести, вдруг-да прорекламирую, подумал Марек, меня можно и побаловать слегка.

Чи-и-из!

– И куда ты, куда поперед батьки?
– огорчился Чуйков, глядя на опустевшую рюмку.
– Мы же не напиваемся, мы пьем, с тостами, с разговорами по душам. А ты так - чтобы лбом в стол и спать. Вот всему вас учить... Хотя в остальных вопросах мы, конечно, позади, но уж в вопросах застолья - извините!

Он мотнул головой.

Переводчик перевел. Диверс разразился радостным 'Yes! Yes!', и они с министром, чокнувшись, выпили.

Студент только пригубил.

Марек поплыл. Во рту появился жуткий привкус, отдающий перехваченной в кабинете Чуйкова колбасой. Пиво, коньяк, водка. И все натощак. Первый день, первые несколько часов на родине, а он уже замечательно набрался. Или это просто защитная реакция? От кого только и от чего? От действительности?

С рюмки я еще вполне, с двух - в печали, с трех - в говне, с четырех - полет нормальный, из смирительной - вовне.

– О, стихи!
– проорал Чуйков.

В пальцах у Марека появилась полная рюмка, и он понял, что последние слова умудрился произнести вслух.

– Мне хватит, - заплетающимся языком сказал он.

Круглое, щекастое лицо министра интеграции и развития попало в фокус зрения, шлепнуло ртом:

– Это последняя, и ф-фсе!

Переводчик перевел. Диверс изобразил пьяное сожаление.

– Не-е-е.

Марек не согласился с необходимостью выпить, но рюмка уже прижалась к губам, водка плеснула, потекла, горло послушно сделало глоток.