Очерк о родном крае

– Все хорошо, - сказал он.

Дина яростно мотнула головой.

– Ничего не хорошо!
– зашипела она ему в ключицу.
– Андрея убили! Марк, ты знаешь, что его убили?

Дина чуть отстранилась, чтобы посмотреть Мареку в глаза.

– Я знаю.

Проплыла свеча. На плечах у Дины стараниями Свиблова вновь появился плащ. Мареку удалось продеть в рукав одну ее руку.

– Убили, - потерянным голосом повторила Дина.

Она едва не выбила Мареку челюсть резким движением головы. Глаза ее засветились лихорадочным огнем.

– Нелюди. Марк, они нелюди. Хуже животных. Их всех надо убить. Они смеялись над ним, мертвым!

– Тише.

– Почему?
– вдруг требовательно спросила Дина у Марека.
– Почему зло движет ими? Злые куклы с пустыми глазами! В них один яд. Они отравляют все, до чего дотронутся. Для них все люди... букашки, - она показала пальцами.
– Малюсенькие, ничего не значащие. Зачем? Гнусные рожи! Стереть! Уничтожить!

Ее стала бить дрожь.

– Дина.

Марек прижал ее к себе, надеясь хоть таким образом немного успокоить девушку. Он чувствовал колкую вибрацию ее пальцев у себя на груди, чувствовал, как ходят, подгибаясь, ее ноги. Волосы у виска справа слиплись от крови.

Желтое лицо Свиблова всплыло за Диной горькой луной.

– Нет-нет-нет.

Девушка отстранилась.

– Тише.

– Ты не знаешь, - лихорадочно-быстро заговорила Дина.
– Вы все не знаете.
– В ее голосе появились рыдающие нотки.
– Их было четверо. Потом еще двое. А потом еще десяток... или два. Они насиловали меня и смеялись! Им было смешно! Им было за удовольствие унизить, использовать, превратить человека в ничто. Я кричала, а они били меня с улыбками, будто занимались веселым делом. Они совали мне свои члены...

Она прижала ладонь к губам и несколько раз надрывно кашлянула.

– Сволочи.

– Дина, тебе надо отдохнуть, - подступил Свиблов.

Дина посмотрела на него непонимающими глазами.

– Зачем?

– Надо, - сказал Свиблов.

– Андрея убили, - прошептала Дина.

Она покачнулась, и Марек, уже потерявшую сознание, принял ее на руки.

– Я помогу, - возник рядом Дима.

В комнате Андрея они положили Дину на дальний край кровати.

– Что, Марек, вы ложитесь?
– завозилась в постели мамина подруга.

– Дина здесь пока полежит, - сказал Марек.

– Дина? Ох.

Женщина, тяжело поднявшись, накрыла девушку одеялом. Кажется, вслепую провела по волосам.

– Ох, бедная.

– Вы посидите с ней. На всякий случай.

– Конечно-конечно.

Под приговариваемое 'Ах, Дина-Диночка, бедная девочка' Марек вышел в коридор вслед за Димой. Душа ныла от увиденной и услышанной гнуси. Хоть в петлю лезь.

– Вот твои натовцы!
– сказал Дима скрипуче.
– Защитники! Поборники закона! Ублюдки настоящие!

– Я знаю, - сказал Марек.

– Хорошо хоть, что знаешь!

Дима, притопнув, не прощаясь, скрылся за дверью на улицу.

– Марек, - позвал из кухни Свиблов, - вы закачали видео?

Дали свет.

Спать Марек не смог.

Ему сняли с антресолей раскладушку, и он с полчаса напрасно скрипел пружинами, поворачиваясь то на один, то на другой бок. Закрывал глаза - и видел Андрея, его жесткое грубое лицо, почему-то раз и навсегда схваченное памятью тогда, когда они схлестнулись 'за демократию'.

Он сходил в туалет.

На кухне негромко звучали голоса, и Марек, приоткрыв дверь, увидел женщин, чистящих лук, свеклу и картофель. На столе перед ними стояли миски и кастрюли.

– Извините.

В темной прихожей можно было сесть на маленький стульчик, но он, накинув плащ и подхватив сумку с ноутом, выбрался из квартиры в подъезд и сел на ступеньки пролета, ведущего на второй этаж.

Ноут - на колени, сумка - под задницу.

Ему требовалось выкричаться, хотя бы так, набивая черные буквы на белую простыню экрана. Андрея убили...

'Я ни черта не понимал.

Моя страна разваливалась, пыхтела, гнила и взрывалась, источала миазмы, а мне думалось: так и надо, умри.

Ты не должна жить.

Почему я так думал? Потому что мне так сказали. Пропели в уши многоголосым проплаченным хором. Сунули в рот кашицу из передергиваний и лжи - жуй, жри. Залепили глаза картинками - красочными, кровавыми. Боже, в каком кошмаре ты живешь! Миллионы сгинули в лагерях! Десятки миллионов убиты без суда и следствия! Тоталитаризм! Культ личности! Отсутствие свобод! Тотальный дефицит! Расстрелы. Убогий быт. Два сорта колбасы.

А я был идиот, который радуется любой мысли в своей пустой голове. Я не чувствовал ни правды, ни лжи, ни страны под собой, и мне легко и незаметно, почти без анестезии, вырезали ощущение Родины, ощущение общности, единства и цели. И ответственности.

В новом мире я оказался один.

И мне сказали: это хорошо. Это формула успеха. Успех - это индивидуальное качество, измерение жизни. Деньги - твой бог.

Я поверил.

Мне было легко поверить - там, где раньше была удаленная часть души, образовалась пустота. В нее хлынуло дерьмо. Да, дерьмо, распознать которое можно лишь взрослея. Некоторые так и умирают, думая, будто это манна.

А это дерьмо.

Они думают, мир начинается и заканчивается в них. В некоторой степени так оно, конечно, и есть. Если в вас одно дерьмо, так и есть. Сложно не согласиться. Все, что ты делаешь для себя, в сущности, не имеет никакой ценности и никакого продолжения. Ты сдох, и все кончилось.

Я предчувствую возражения, я даже слышу голоса об эгоцентричности человеческой природы. Это тоже дерьмо. То самое.

Я объясню.

Когда человек использует окружающий мир с утилитарной целью, с тем, чтобы исключительно ему было хорошо и комфортно, это эгоцентричное дерьмо. Когда и вследствие этого он считает себя ничем этому миру не обязанным, это тоже эгоцентричное дерьмо.

Я сам был таким.

Странно, что понимание часто приходит с бедой. С болезнью, смертью. Убили Андрея, моего брата, и...

Я не видел его двенадцать лет. Я знал, что он есть, как есть отец, мама, но где-то там, в другой реальности, в другом мире, который с моим маленьким мирком почти не контактировал. Для меня, как это ни стыдно, он был лишь одной восьмимиллиардной частью населения Земли. То есть, он был почти ничто. Статистическая единичка.

Мой новый мир не предусматривал воспоминаний, он уходил лестницей - вверх, вверх, к успеху, должности, гонорарам. Он превращал жизнь в дьявольский забег в толпе соискателей, жаждущих того же, что и я. Не было никакой возможности ни оглянуться, ни остановиться, о, в мозг мне транслировалось дыхание в затылок.