Одержимость

Он одобрительно кивает, делая пометку в блокноте:

— Уверен, твои пациенты тоже рады твоему возвращению.

Киваю.

Тишина в кабинете становится плотной. Илья внимательно изучает моё лицо, затем его взгляд опускается к моим рукам. Только сейчас я замечаю, как бессознательно сжимаю пальцы до побеления костяшек. Насильно расслабляю кисти, чувствуя, как тепло возвращается в кончики пальцев.

— Есть что-то, что ты хотела бы обсудить сегодня? — его голос мягкий, но профессионально нейтральный.

Я заранее не решила, стоит ли рассказывать ему о Глебе. Но теперь, сидя здесь, понимаю — мне отчаянно нужен голос разума. Глубокий вдох. Медленный выдох.

— Я… взяла нескольких новых пациентов.

Он делает очередную пометку:

— Ты упоминала, что часть твоих подопечных ушла к другим специалистам за время твоего отсутствия. И что ассистент запустила рекламную кампанию для восстановления практики, — поднимает взгляд. — Новые пациенты вызывают больше стресса, чем постоянные?

Мой взгляд надолго прилипает к узору на ковре. Так соблазнительно сказать, что да — именно это меня тревожит. Что каждый раз, когда в кабинет входит новый человек, я замираю в ожидании, что речь зайдет о потере близкого. Пока мои постоянные пациенты осторожно обходят эту тему, но кто знает, когда прозвучит роковой вопрос? Что, если чья-то история о смерти супруга станет последней каплей?

Доктор никогда не узнает правды, если я солгу.

Но я хочу выздороветь.

Настоящее выздоровление требует честности.

— Один из моих новых пациентов…— обрываю себя на полуслове, закусывая нижнюю губу до боли. Слова даются с трудом — они застревают в горле комом стыда. Я прекрасно осознаю, насколько это неправильно. С моральной точки зрения. С профессиональной.

Молчание затягивается. Илья, по-видимому, интерпретирует мою нерешительность иначе:

— Мы можем обсуждать здесь твоих пациентов и их проблемы, — его голос спокоен, почти обезличен. — Многие психотерапевты посещают коллег, чтобы проработать сложные случаи. В нашей профессии естественно иногда эмоционально вовлекаться.

Поднимаю глаза и встречаю его профессионально-нейтральный взгляд. Сердце колотится так громко, что, кажется, его слышно в тишине кабинета. Слова вырываются стремительным потоком, прежде чем я успеваю передумать:

— Один из моих новых пациентов… это Глеб.

Брови Аверина резко сдвигаются.

— Глеб… Тот самый мужчина, за которым ты следила? Тот, чья…

Киваю, чувствуя, как жгучая волна стыда поднимается от шеи к щекам. Мои пальцы сцепляются в замок, костяшки белеют от напряжения.

К его чести, он почти не выдал своего шока — лишь несколько учащённых морганий. Голос его сохранил прежнюю, размеренную терапевтическую интонацию.

— Расскажи, как это произошло?

Разражаюсь нервной тирадой, объясняя, как остолбенела, увидев его в своём кабинете. Что это была полная неожиданность. Не мой выбор. Как автоматически переключилась в профессиональный режим — собирала анамнез, задавала стандартные вопросы, потому что просто не знала, как ещё реагировать.

— Значит, вы виделись лишь однажды?

Сглатываю ком в горле и качаю головой.

— Хорошо. Полагаю, первый визит действительно выбил тебя из колеи, — он делает паузу. — Похоже, ты действовала импульсивно, чтобы избежать конфронтации. Но почему согласилась на второй сеанс? Ты могла просто попросить ассистента сообщить, что перегружена или что ему лучше подойдёт другой специалист.

Мой взгляд бежит к знакомому уже дереву за окном — за время терапии я изучила каждый его лист. После долгой паузы я отрицательно качаю головой:

— Сначала я не могла поверить в совпадение. Ну правда — какие шансы, что именно Глеб Соловьёв… — ловлю себя, исправляюсь. — Что мужчина, которого мой муж… которого мы… — глубокий вдох. — Что он окажется в моём кабинете? В Москве четыре тысячи психиатров — я проверяла. Если сорок три процента населения живут в городе, то здесь должно быть около семнадцати сотен специалистов. И он пришёл именно ко мне . В мой первый рабочий день?

— Это и правда звучит как слишком уж невероятное совпадение, — доктор наклоняется вперёд, его пальцы складываются в характерную «пирамиду». — Но, судя по твоим словам « сначала я не могла поверить», ты исключила злой умысел?

Киваю, нервно проводя языком по пересохшим губам:

— Пришлось бы быть настоящим социопатом, чтобы так убедительно разыгрывать страдания на терапии. Глеб Соловьёв — просто сломленный горем человек, который нашёл мой кабинет через рекламу. К тому же я принимаю недалеко от его дома.

В кабинете повисает тягостная пауза. Илья методично постукивает карандашом по блокноту — раз-два, раз-два — прежде чем задать главный вопрос:

— Почему ты не перенаправила его к коллеге?

Мои пальцы впиваются в подлокотник:

— Потому что я действительно могу ему помочь. Разве это не меньшее, что я должна сделать, когда отчасти виновата в его сломанной жизни?

Губы доктора сжимаются в тонкую ниточку:

— Ты рационализируешь, Марина. Прекрасно понимаешь, что перешла грань. Наблюдение — одно, но терапия с человеком, с которым тебя связывает личная история, причём без его ведома… — он резко выдыхает. — Это нарушение всех этических норм.

Откидываюсь на спинку, чувствуя, как волна жара поднимается к щекам:

— Тогда тебе точно не понравится, что я… испытываю к нему некоторое влечение.

Эффект мгновенный. Непоколебимый Илья впервые за всё время нашей терапии теряет профессиональное хладнокровие. Он снимает очки и с силой зажимает переносицу, как будто пытаясь сдержать надвигающуюся мигрень.

— Я тебя разочаровала, — тихо констатирую, чувствуя, как сжимается желудок.

Он качает головой, и в его взгляде читается неподдельная тревога.

— Я беспокоюсь о тебе. И как о коллеге, и как о пациенте, — поправив очки, он наклоняется вперёд, локти на коленях. — Тебе и так известно, почему Медицинский кодекс этики запрещает определённые отношения между врачом и пациентом. Особенно в психиатрии — люди приходят к нам в крайне уязвимом состоянии. Любые посторонние эмоциональные связи могут исказить твоё профессиональное суждение.